боевая жизнь. Сейчас мы пообедаем и пойдем, в трех верстах отсюда находятся большевики. Еще не могу себе представить, какое будет чувство, пугает неизвестность. Я никогда не стрелял в человека, это будет такой же русский. Как бы хотелось, чтобы этот первый бой был за нами».

* * *

Деревню мы заняли безлюдную – особенная, редкая тишина лежала над ней. На березовой опушке выставили посты, горечью трав напоен воздух. Хлопал лист лопуха. Несколько дней прошло спокойно, и вернулись из леса крестьяне. Старый дед с пробитым морщинами лицом, как у Чудотворца Николая, крепко засел на печи и оттуда медленно расставлял слова. Темный он, и ему все равно умирать, а только бес одолел. Хлеб отбирают, скотину и ту переписывать стали, опять земля, так она не всякому нужна – вот коммуна. За грехи все, Бога забыли, не стало правды у людей, и потому ушел Государь. За Уралом скрывается он в скиту, молится и слезы считает, и пролитую кровь.

– Так сказано в Писании и сроки назначены – шесть лет. Тогда он вернется и будет крестьянским Царем.

В пятницу в полдень выступила 3-я рота, и тотчас с другой стороны из рощи показался неприятель. Затрещали выстрелы, и по дороге вскачь понеслась конная разведка. По тревоге мы заняли окопы, и было приказано молчать. С громким криком приближались всадники, поднимая тусклую пыль. Сверкнули наголо шашки, и слышался топот, – уже были видны отдельные кони и различались лица. Судорожно корчились над спуском пальцы и рябило в глазах.

– По кавалерии пальба, – растягивалась и вдруг оборвалась команда: – Взвод, пли!

Раздались, перекатились по полю выстрелы, подхваченные лесом, придушенные, смолкли вдали. Грянули снова и рассыпались. Присели передние кони и повалились, прыжками вытаскивал ногу из стремени солдат и упал. Все завилось и метнулось клубком.

* * *

Перед вечером нас сменили, и мы пошли колеями, взрытой дорогой, было сухо и пыльно. Взвилась и полилась широкая песня:

– Перед ротой капитан, перед ротой капитан хорошо маршировал.

За золотыми полями синела даль, терпко пахло медуницей, и розовела кашка. Легко ступала нога, не слышно было винтовки на плече, полная дышала грудь.

– Эй, эй, любо да люли, здравствуй, милая моя!

Низкое солнце било в глаза, и слабый ветер бежал. Смолкла в погорелой деревне песня и снова отозвалась. Из пепла и камней торчали черные дымоходы. Обуглились ветви белых берез.

– Деды всплакнули, рукою взмахнули: Божья, знать, воля идти на врага.

Погасли последние лучи, и серыми стали облака, тени протянулись через всю дорогу. Расходился грязью перекресток. У околицы нас встретил тяжелый капитан, запыхавшись.

– Благодарите поручика, он погоны увидел в бинокль – мы собрались стрелять.

– Ну, нас тоже так просто не возьмешь.

– Мы устроили вечеринку.

Капитан махнул рукой. С темных крылец и скамеек доносился визг и смех, что-то белело. Бездумно шли и молчали. К дороге подступил бор лохматой стеной, и мягче сделались шаги, впереди были спины 1-го взвода. Вдруг окрик:

– Кто идет?

– Свои.

– Какого полка?

Мы дошли до усадьбы. Была ночь, усеянная звездами, и в ней блудили ружейные выстрелы.

* * *

Безоблачным утром мы двинулись дальше, дорога шла сосняком и было свежо. Томила усталость и тянуло ко сну, взводный угрюмо ворчал. У загиба остановились, за стволом стоял часовой и прислушивался. Занялись, пулеметы сняли с подвод – они были как звери, вот встряхнутся и побегут. Мы расступились и пропустили 7-ю роту вперед. Молча и с поднятыми головами она пошла и пропала за поворотом, – было жутко и в то же время жаль, что не мы повели наступление. В тишине с лязгом примыкал кто-то штык.

– Посмотрю я на тебя, настоящий ты будто солдат и все на месте. Только самого главного нет – тридцать пятого винтика.

– Иди ты к черту, дурак!

Застучали выстрелы, как будто рубили дрова, завизжали пули. Спокойно сидел на камне полковник, тростью чертя на песке. Девочка-подводчица спрятала на ладони лицо – вздрагивала тонкая косица.

– Нет хуже этого стука, когда долго не был в бою. Потом снова привыкнешь.

– Скорей бы начать.

Затихло, и обочиной мы зашагали узкой, твердой тропой. Поручик впереди не оборачивался, пригрело солнце. За лесом в пустых окопах валялись винтовки, патронташи. Было брошено пулеметное гнездо, точно деревянные лежали убитые – у одного, вывернувшись, упиралась в насыпь нога.

– Ранен, – проговорил кто-то позади.

– Шальная, от ней не уйдешь.

Были раскиданы красные повозки, вели навстречу пленных с опущенными головами, и не хотелось на них смотреть. Попадались раненые и носилки – как много крови в человеке.

– А хорошо мы шли, и вы им покажете.

– Будь спокоен.

– Ефрейтор, как вы пленного ведете? Сзади нужно идти.

Потянулся зеленый молодняк, подорожник рос. Шли глубокие колеи и расплывались. Поручик смял и бросил папиросу:

– Налево!

Мы свернули, рассыпались. Густо было и просвечивало наверху. Проваливались ноги, били ветви по лицу. Неожиданно вокруг начался треск сухой лучины, и запели пули тонким свистом, по-комарино-му. Хотелось броситься на землю, но мы побежали вперед. Щелкнули затворы, взлетели винтовки – в яме с хворостом засели два человека, дернулись и замерли без звука. Казалось, нужно остановиться и что-то сделать, но вдруг выпала мысль. На опушке легли, и разом сузился горизонт.

– Когда ты услышишь пулю, она уже пролетела. Ей и поклонишься.

– Смотреть вперед, на неприятеля!

Опрокинулось небо бездонным куполом, как куча грибов лежала деревня перед нами, поблескивали стекла. Пряло солнце в траве, и нельзя себя было представить раненым или убитым.

– Высоко берет, – сказал кто-то, и невольно поднялись глаза.

Сердито рявкнуло орудие позади, ширкнул птицей снаряд и лопнул впереди, как стакан. Дымом и пылью разорвалась земля.

– Перелет, опять – эх, не умеют они.

– Этот попал, там ползут.

Направо пулемет, как ящерица, рвал воздух, плашмя лежали по бокам номера. Поднимались, злобно крича. Мы побежали, брызнуло пулями. Сквозящим березняком обогнули и ворвались в деревню. Стояли избы с закрытыми ставнями и не отворяли нигде, мычала корова. За забором прятались солдаты и вдруг подняли руки, гурьбой двинулись и стали. Темные, большебородые, последний молодой – каждый имел свое лицо. У одного был табак, и он вытряхивал пальцем кисет.

– Ты много не бери, чтобы хватило на всех.

– Господин поручик, куда пленных девать?

– Стреляли они?

– Мобилизованные мы.

– Я, ваше благородие, старый унтер-офицер.

За улицей опять начался лес. Шли гуськом, на соснах трещали шишки. Связь обрывалась и потерялась, отвечало эхо – ржавое болото тянулось в стороне, пахло хвоей и грибами. Сбились кучей, у поручика потемнели глаза.

– Прямо вперед, на дорогу!

Синим