пологом поднялось небо за стволами, неожиданно остановились, прежде чем выйти из деревьев. Нас встретил огонь, дрогнули люди. Схватился раненый за руку другой рукой и выронил винтовку. Встал крик и треск, пищали пули. Мы в поле перебегали и ложились, выстрелы шли. Тело было легким, шумела кровь в ушах.

– Не отставать!

Слепило солнце, приплюснулась деревня за рекой. Обезмолвилась, мы спустились под откос. Быстро неслась вода, журчала горька, опирались прикладами и перепрыгивали по камням. Все торопились, но не стремился никто быть первым.

«Та-та-та», – рассыпал пули, точно бусы, пулемет и стал нанизывать.

Сердце забило раздельно, тяжелыми, медленными толчками. Мы приникли к земле. Роились пули, змейками вставала пыль. Мгновенной тенью метнулся огромный шмель, шелковой рубахой прошуршала шрапнель, высоко сверкнула желтая звезда, ударило, как градом в окно, поплыл дымок. Прозвенел, падая, пустой стакан.

– А-а-а, – послышался стон, и притворно кто-то закричал.

И вдруг почувствовалось все тело, до пальцев на ноге, и захотелось сжаться – оно занимало столько места. Казалось, что сейчас вопьется пуля и что это уже однажды было пережито.

– Так до темноты не уйдешь.

– Ты патроны береги.

– Теперь бы закурить.

Рассеялась стрельба и замолкла, мы продолжали лежать. Из опушки выдвинулась цепь, растянулась темной лентой. Перетаскивали пулемет – он упирался, спотыкался. Тогда мы бросились напрямик по деревянному мосту, все держались вместе. Нетерпеливо застучали в дверь, босоногая девка вынесла чашку молока – она была как жеребенок и пахла яблоками. Оскалила беличьи зубы.

– На, подержи винтовку.

– Боязно мне.

– А нас ты не пугаешься?

– Нет, молодых не страшно.

С двух концов входили в деревню солдаты, вздрагивало длинное орудие, прислуга тряслась на передках. Были видны бабы и дети и среди них мужики. Солнце скрылось за ощетинившимся лесом, чище становилось небо, и вышла бледная луна.

* * *

Ночью спать не пришлось. В низком беззвездном небе хрипя неслись снаряды. Как будто гремела железная телега. Иногда на них не обращали внимания, но страшны были другие, и тогда ждали разрыва. Загорелись избы красным огнем, и неумолчно трещали. Голосили бабы и бегали мужики. Лошади толпились, путая постромки, бесясь, звеня недоуздками. За деревней мяли, топтали высокую рожь, она не ложилась. В проросшей земле рыли окопы. Незаметно позеленел восток, и в смутной дали появились густые, черные цепи. Пулеметчик припал к пулемету и одной дрожью задрожали оба, заливаясь серебром. Вспышками усеялось поле. Опять и опять вставала мушка, толкая плечо. Кричал прицел.

– Тринадцать!

– Двенадцать!

Поднялись цепи, пулемет поперхнулся и стал неподвижен.

– Аенту, ленту, номер!

Звон стоял в ушах. О том, что будет, не думали.

* * *

21 июля, в понедельник, вольноопределяющийся записал в дневник:

«Мы были в боях, наша рота показала себя. Много было новых для меня ощущений. Хуже всего пулеметы, но в общем чувствуешь себя спокойно – я ни за что не дал бы заметить другим свой страх».

* * *

В дождь выступили, земля была сырая, и дорогой мы присаживались на брошенных патронных ящиках. В деревне разместились в покинутых избах, в раскрытых сундуках пестрели тряпки, и поодиночке возвращались крестьяне. Через два дня мы выбили противника из укрепленных позиций в лесу и стали заставой.

Погода была жаркая, млело небо. Далеким громом доносилась канонада. На пригорке дремали усадьба с белой колоннадой и тиной подернутый пруд. Но в доме не было целого окна, горы разбитой посуды и взломанные шкафы, крапива росла у крыльца. Садовник обещал смотреть за могилами.

Красный закат за стволами и золотистый туман на полях. Потом зыбкая ночь и на луне длинные тени. С деревьев что-то сыплется, неясный шелест, как дождь, в вышине. Вдруг выстрел.

– Та!

Отзывается глубина, все замирает. Чудится движение у оврага. Зажмуришь глаза и снова их откроешь: нет ничего. Дрожит высоко голубая звезда.

– Та-та!

Бледнеет сумрак, и запах трав пряный, на сапогах роса. Ломая хворост, пробирается чащей лось на водопой.

– Та!

Пламя костра, мигают отсветы в вершинах, лежит офицер.

– Разрешите, господин поручик. Не спится.

Отодвинулся и поднял лицо. Две половины – черная и красная, и не видно – двадцать пять лет ему или пятьдесят. Затянулся, и дым у него, чудилось, выходит из волос. Темными листьями шелестят слова:

– Я помню другую ночь, ничего нельзя забыть. У меня был образцовый сад – я каждое дерево знал, что садил мой отец. В одну ночь все вырубили, так, просто. Но о саде, быть может, я не думаю вовсе. У меня была жена, она заплетала волосы перед сном и тогда казалась девочкой. Откинет косу, а пальцы уже перебирают вторую. И вдруг пьяные крики.

– Лучше не надо. Нам будет тяжело встречаться.

– С тех пор я считаю убитых.

Он опустил голову, на лицо упала тень, и только руки горят как в крови. Слышатся шорохи ветра.

* * *

2 августа, в субботу, вольноопределяющийся записал в дневнике: «Расстрел у нас называется отправкой в Могилевскую губернию».

* * *

Почему мы ушли за Лугу, никто не знал. Утром вернулись в деревню с заставы, ночью нас сняли с гулянки. Красными гривами полыхали на поле дымные костры, жались друг к другу нарядные девки, была примята, притоптана кругом трава. С громким криком впрягали в телеги лошадей, тянула тонкую ноту гармонь – мы с песней пошли. За краем дороги волновалась темная рожь, теплый ветер дул навстречу.

– Кому мои кудри, кому мои русы доставалися расчесать.

Только наутро, при переходе через реку, стало ясно, что мы отступаем. Текла вода. Стоял над глубоким обрывом полковник, освещенный розовым солнцем, ничего не говорило его лицо. Грудились у спуска подводы. По одному сводили коней, осторожно ступавших передними ногами. Размытая глина оползала. Толпились, кричали солдаты:

– За оглобли бери ее, черт! Правее держи, правее!

– А ты что здесь за командир? Без тебя хороши.

На подводах переправились стоя – вода струилась по ногам. Фыркали кони. Кручею поднимались наверх, плечами подпирая задки. Блестели вымытые колеса.

– Поддержи, разом бери! Э-эх!

Уже на этом берегу, в ожидании сбора, заговорили о прорыве. Какой-то полк не устоял, эстонцев винили. День начинался жаркий – клонилась тяжелая рожь, и на межах синели васильки.

* * *

3 августа, во вторник, вольноопределяющийся записал в дневнике:

«Мы в походе, идем в тыл. Люди шагают бодро, во всех взводах свои песни, не смолкают. Недели, проведенные на фронте, связали нас, и рота стала мне родной. Я знаю, что в каждом могу быть уверен, как в себе».

* * *

Река осталась позади, уходила дорога за холмы. Черный куст вдали топорщил