ее не пристроишь. Не надо было фельдфебелю сапоги отдавать. Наши были пленные, наши и сапоги. Славная дочь у старика, тихая. Поговорить бы с ней – о звездах, о цветах, так, чепуху какую. Написать в альбом стихи. Красивое имя – Нина. Черный вздымается к небу телеграфный столб, он снизу кажется огромным.

– Там на дачах осталась красная летучка, вот бы с сестрами познакомиться нам.

– Да недурно бы, совсем наоборот.

– Доктор, верно, коммунист. Ну а с ним особый разговор – перепугаются.

– Ну а потом?

– А потом отпустим. Расшаркаемся этак ножкой: ступайте, сударыни, вы свободны.

– Опасно туда идти.

Шуршит ветер перегнившими, обледеневшими листьями, завывает в крыше. Опять сорвалась нога и хлюпнулась в грязь. Закурить – в рукав можно. Да, Нина. Это, должно быть, ее куклы в шкафу. Недавно бросила, а может, и теперь играет исподтишка. А что, если в самом деле завтра пойти на те дачи. Так ноги отморозишь, а может быть, полушубок найдешь. Тепло, вероятно, в полушубке, зато и тяжел он. Но когда дальше пойдем, его можно будет бросить.

– Стой, кто идет?

– Свои, дозор.

– Какой роты?

– Первой.

– Фамилия?

– Васильев, не слышишь по голосу, дурак!

* * *

20 октября, в понедельник, вольноопределяющийся записал в дневник:

«Вчера вдвоем зашли в дом, казавшийся пустым, но нас встретила хозяйка. Она давно ждала белых и все думала, какие они и на каком языке говорят, и была рада, что мы русские. Напоила нас чаем и даже откуда-то вытащила заветную бутылку коньяка».

* * *

Звучат по-разному пули. То стрекочут стрекозой, то поют по-комариному, жалобно и тонко, то жужжат как шершни. Иногда ударят в землю рассыпавшимся горохом, иногда впиваются вкрадчиво, иногда чавкают. Одна щелкнет пастушечьим бичом, другая прозвенит оборванной струной или свистнет пролетающей пчелой, дунув холодной струей. На взлете пуля шипит, точно подняла голову в траве змея. Но молчит та, что бьет, – ее не услышишь. Тяжелым жерновом падает она на грудь, в сердце впивается ледяная мгла, и внезапно наступает тишина.

«Вот и смерть», – только удастся подумать, или, может быть, сразу вспомнится все, и то, что давно забыто, или нет ничего – тонки, как паутина, последние мгновения, и не знает о них никто.

Ночь как синее стекло. Гудела земля, точно пустая. У щеки был приклад. Пулеметы, осклабясь, жевали ленты, винтовки со стуком вбивали пламенные гвозди в темноту. Кричали по-звериному люди, ползли раненые червями. Волнами спелой ржи колыхались цепи. Они шли и шли, поливали пули. Убивали, чтобы не быть убитыми, огромными бичами ударяли по полю пушки. Золотыми дугами летели по небу снаряды. В черном дыме горели дачи, и было странно светло, как не бывает ни днем, ни в лунные ночи. По дороге прорвался, пылающий щелями, броневик, как змей. На фланге, налево, вплотную подошли, хватали за штыки. Командир батальона пал с застывшей улыбкой и пробитой головой – он не ложился. Дырявым мешком вздувалось тело впереди. Тот солдат не добежал пяти шагов от красных к белым, волоча пулемет. В лужу под мостом забился раненый и поросенком визжал. Штыком его достали, он был комиссар. Как туман, упала тишина и завязла в ушах, снопами лежали убитые. Разорвался выстрел и повис.

* * *

21 октября, во вторник, вольноопределяющийся записал в дневник: «Обшаривать трупы брезгливо».

* * *

Еще одна атака была отбита ночью: наступали матросы и курсанты. Чувство обстрелов томило во сне, одеревенела закинутая за голову рука.

На рассвете мы пошли дозором по улице к станции. В смутных сумерках всюду, уткнувшись в канавы, прижавшись к заборам, валялись трупы. Огромные были раны и лужи крови, становилось липко во рту. Осторожно переступали и не хотелось задевать. Кто-то позади подбирал себе сапоги. В одну дачу постучали, там калитка от ворот захлопывалась пружиной, и ее держали. Босой мужик, запахивая горстью волосатую грудь, рассказывал, как прятался в огороде матрос, а перед зарею бежал, оторвав доску. Дыру осматривали и просовывали головы, потом ее велели заколотить. Когда мы вернулись, все еще спали, разметавшись, вповалку, с открытыми ртами и как попало. Мешали протянутые ноги, и неожиданная злоба поднималась против знакомых в каждой мелочи людей. Душно было.

Утро проснулось простое, грело солнце. Иней потемнел, растаял на лужах ломкий лед. У чиновника ночью пуля пробила окно, стеклянными брызгами разлетелась висячая лампа. Он только махнул рукой. Молча, на коленях, подобрала в фартук осколки хозяйка. Дочь остановилась в сенях, сложив на синем платье белые руки, и лукаво вскинула глаза – тоненькая вся.

– Скажите, больше не будут стрелять?

– А вы очень боялись, барышня?

– Дико, такой был ужас!

Мы сидели в канаве, на двери, снятой с петель в сарае, когда на участке слева поднялась сильная стрельба, долетали пули и зарывались. Сливались выстрелы, и слышались крики. Противник нащупал и бросил на фланг большие силы. Второй батальон дрогнул и ушел от дороги, штыковые были схватки, и положение восстановлено. После боя всегда ощутительно отсутствие звуков.

Тогда получен был приказ об отступлении. Без шума, в молчании покидали свои окопы роты поочередно и отходили. Были везде разбросаны патроны и обоймы, низко нагнувшись, тащили солдаты пулемет, как черепаху. Ящики не взяли. Только мы остались – блестел на солнце песок, веял ветер. Никто не знал, как долго мы лежали.

– Справа по одному, – перебежала змеей команда, передаваясь.

На опушке мы накапливались. Из-за стволов было видно, как обочиной дороги, прячась, без выстрела, со штыками наперевес продвигались курсанты – их узнавали по длинным шинелям.

– Все здесь, теперь не отставать! – жесткие были слова, и стучало в груди.

Наспех застегивая подсумки, побежали, прапорщик впереди. Впервые мешала винтовка, били полы по ногам и расходились. Чудилось, что настигает кто-то, приложился. Шумели деревья, и через просеку светлела даль – не оглянуться было, тряслось ржавое место. С полком мы соединились на пыльной дороге и шагом пошли. На ходу строились роты, зелеными волнами колыхались плечи.

– Тяжело, точно мы виноваты. Сколько легло и раненых много.

– Фланги не выравняли, мы бы продержались.

– И населения жаль.

Шли солдаты, слышался шорох движения. Стороною плелась понуро лошадь, тщетно пытаясь вмешаться в ряды, – ее отгоняли. Жуя губами, она уткнулась в забор и большими скорбными глазами смотрела нам вслед. Вдруг в небе возник снаряд и стал приближаться. Никто не сказал ничего. Стальными ножницами разрезал он воздух и со звоном рванулся впереди, взбивая черную землю. Напряглись лица и побледнели. С ревом, свистом и визгом протягивались сзади огромные лапы. Внезапно упали все вокруг, грохнуло, засыпал песок, толкнуло,