В эту минуту Валерия нагнулась с дивана, и еежелание выхватить фотографию показалось Жене столь откровенным, что она решилатактично не обратить на это внимания, однако на всякий случай поднесла фото ксамым глазам, демонстрируя клиническую близорукость. В конце концов, не станетже Валерия вырывать портрет, рискуя выцарапать гостье глаза!

– О, жокей! – обрадовалась Евгения ссамым простодушным видом, на который только была способна. Кто-то мог быназвать его идиотским, но это ее мало волновало. – Помню, вы говорили,Сергей, что играли жокея в студенческом спектакле. Это он и есть?

– Господи! – Сразу помолодев, Климов выхватилу нее фотографию. – Я про эти снимки уже сто лет как забыл. Лера, смотри,это же Сашка Неборсин! Ну и рожа! – Он брезгливо дернул уголкомрта. – Что вы, девчонки, в нем находили, понять не могу. Натуральный сукинсын. Кстати, это я от него научился собаками всех называть. Пристало, какзараза! Погоди, но ведь оставались и другие снимки спектакля… – Позабыв о боли,Климов самозабвенно перебирал шуршащую, будто осенние листья, охапку. –Вот еще, еще… Неужели все?!

– Да вспомни, сколько мы их раздарили, –неприязненно сказала Валерия, очевидно, почувствовав недоумевающие Женинывзгляды и согнав наконец с лица встревоженное выражение. – Я вообщедумала, их уже не осталось.

«Тебе этого очень бы хотелось! – уверенноподумала Женя. – Значит, вы были знакомы с Неборсиным? Как интересно-о… Апочему Лере так тяжко об этом вспоминать?»

– Вот! – торжествующе возопил Климов,выхватывая из вороха большую, размером с целый лист, фотографию с обломаннымиуголками и любовно разглаживая ее. – Вот, Женя, посмотрите: вся нашатруппа. Весь наш спектакль.

Он схватил Евгению за руку и нетерпеливовтащил на диван – по другую сторону от себя, так что все прежние маневры егожены пропали втуне.

Сделав вид, что не слышит явственногозубовного скрежета, Женя со всем вниманием уставилась на фото – и опять увиделамолодого Неборсина. Он возлежал на деревянном стуле, задрав на стол сапоги сужасающими шпорами. На сцене по мере сил и возможностей была воспроизведенаобстановка американского салуна. В одной руке Неборсин держал бутылку виски(точнее, из-под виски), в другой – «смит-и-вессон» такой величины, котораясразу выдавала его бутафорское происхождение. Рядом, оседлав стул, мчался ввоображаемой скачке жокей – Климов. Сбоку обнималась парочка: точеная блондинкас кукольным личиком, одетая в мини-мини-кожу и сапоги выше колен, и хилыйпаренек, похожий на пастора. Здоровяк в ковбойке с задиристым видомдемонстрировал кулачищи. Долговязый парень в мотоциклетном шлеме, очках икомбинезоне, очевидно автогонщик, аплодировал высокой девушке с разлохмаченнымиволосами и в белом балахоне. Она имела какой-то мокрый вид, словно ее недавновытащили из воды. Сказать по правде, эта девица, украшенная цветами, здоровонапоминала бы Офелию, не будь столь жгуче-черноволосой. Но стоило Жене бросить одинлишь взгляд на это худое, резких очертаний, зловеще-красивое лицо, как онапоняла, что нашла свою роковую брюнетку.

Евгения узнала ее мгновенно, ни разу невстречая прежде, не зная имени, не услышав ни единого слова даже о ней, не точто от нее! Тонкие губы, длинноватый хищный нос, брови вразлет, сверкающиеглаза… Да, это не крошка Офелия с ее песенками про незабудки и розмарин. Этапиковая дама не боится ни бога, ни черта, иначе разве стала бы метатькоротенькие стрелки-дарты в круг, прикрепленный к груди скелета с огромнойкосой в клешнятой руке?

– Лера, Лера, помнишь? – возбужденноверещал Климов. – Как эта пьеса называлась? «Ты проиграла, Смерть!» – так,кажется?

– Лихо! – пробормотала Женя. – Авас, Лера, почему не видно на сцене?

Это был неудачный вопрос: лицо Валерии сталоледяным.

– Потому что для меня не нашлось роли.

– Ой, Лерочка, неужели ты все ещезлишься? – хохотнул Климов. – Надо не Аделаиду ругать, а себя, своювнешность. Вы понимаете, – опять обернулся он к Евгении, однако, славабогу, сообразил: приобнял за плечи жену, и ее ледяная маска мгновеннорастаяла, – Лера и сейчас-то нежная и очаровательная, а пятнадцать летназад была просто Дюймовочка. Пупсик такой розовенький. А для нашего спектаклятребовались дамочки покрепче. Вот эта, Алина, – он ткнул пальцем вблондинку на фотографии, – к тому времени прошла огонь, воду и медныетрубы – по жизни, ей даже играть не приходилось, изображала себя, да и все. Нуа наша Аделаида вообще родилась этакой роковухой, для себя роль и писала.

«Роковуха»! Да уж…

– Сама писала? – уважительно переспросилаЖеня, надеясь, что голос не дрогнул. Она разволновалась необычайно – из-заНеборсина, конечно. Еще одно совпадение: Климов был с ним знаком! –явилось очередным полновесным доказательством правоты Грушина. Да, здесь всеочень далеко от чистых, незамутненных случайностей!

– Аделаида работала у нас в педе на кафедреэстетического воспитания и вела студенческий театр. Вот уж была эстетка! Вот ужбыла артистка! – покрутил головой Климов.

– Почему это была, интересно? – подалаголос Валерия. – Артисткой она родилась – артисткой и умрет. А уж эстеткатеперь стала такая, что не приведи господь.

– А ты откуда знаешь? – вскинул бровиКлимов, и Женя всерьез озаботилась, что ей больше не придется вестирасследование: супруги все взяли на себя, работали даже без наводящихвопросов. – Мы же лет пять не общались, если не больше.

– Да я видела ее в аэропорту, когда летела воФранкфурт.

«Точно! Вот так она узнала, что Валерияулетает и можно действовать свободно!»

– А ей что делать в аэропорту? Тур?

– Встречала рейс из Амстердама. Наша-то Адатеперь знаешь кто? «Орхидея»!

– Как это – орхидея? В каком смысле? –озадачился Климов.

– В самом прямом. Видел на Покровке цветочныймагазин – ну, почти возле площади Горького, в двухэтажном доме? Да где тебевидеть! Словом, уже полгода, как Аделаида купила этот дом. На втором этажеличные апартаменты, на первом – магазин. – Валерия обернулась к Жене: – Вытам не бывали? Ну, много потеряли. Это нечто! У Аделаиды последний муж былкакой-то мафиози, что-то там с казино связанное. Умер от инфаркта – все оставилей. От казино она, конечно, избавилась, живет на проценты с капитала, а длязабавы держит две игрушки: магазин и любовника. Такой сла-аденький брюнетик, нупросто молоденький Ричард Гир! А ведь нашей Адочке сколько? Сорок пять, сорокшесть? Или больше?

– О господи! – вздохнул Климов. –Угомонись, чудовище с зелеными глазами!