– Погоди, – наконец заговорил пареньснова, и теперь голос его тоже дрожал. – Сначала мы выпьем. За нас!Сейчас, сейчас…

Что-то булькнуло.

– Дело мастера боится! Готово.

– Что это? – боязливо пискнула Нинулик.

– Кагор. Церковное вино. Мы же решили, чтосегодня… у нас же сегодня как бы свадьба, да? И мы будем пить вместе. Я читал,что, если мужчина и женщина пьют из одного стакана, они будут неразлучны.

– Так ведь из стакана…

– Да какая разница – стакан, бутылка? Всеравно неразлучны! За нас!

Бульканье, торопливые глотки.

– Ну, пей.

Бульканье, торопливые глотки.

– Кислое. Я шампанское люблю!

– Ну чего ты, Нинулик?

Поцелуй, долгий поцелуй, шуршание пыльныхбумажных мешков.

– Нинулик… ну ты что?

– Ой, подожди!

– Не могу. Я просто лопну сейчас. Потрогай,какой я!

– Борик, я боюсь!

– Привет! Раньше надо было бояться. Ты жесогласилась. Нет, ты потрогай, потрогай!

– Борик, давай как-нибудь по-другому. Я нехочу, я боюсь, мать сразу догадается, когда будет стирать. Давай по-другому,как эти… Билл с Моникой Левински.

– У меня сигары нет, дура, только это.

– Сам ты дурак, при чем тут сигара? Нет,пусти, пусти, я не хочу, пусти, порвешь, дурак, не надо, Борик, гадина, пусти!

Но Борик поступал в точности как егознаменитый тезка и в упор не слышал требований о своей отставке.

Девчонка пискнула уж вовсе дико – и тут Женюсловно толкнуло. Она рванула доску и проскочила в узкую щель.

Борик оказался прав: глаза привыкли к темноте,и она сразу различила в углу две копошившиеся фигуры. Вцепилась в загривок той,что возилась сверху, дернула, потом пнула оставшуюся.

Раздался истошный вопль, и Борик свалился вугол неподвижным ворохом.

Женя схватила Нинулика за руку, тряхнула:

– Беги! Волки! – и, таща девчонку засобой, вылетела за дверь под аккомпанемент ее истерического визга.

Она знала, куда бежать, и в темноте. Но накаждом шагу этой знакомой дороги в них с Нинуликом могли вцепиться тебеспощадные руки. Ужас прорвался сдавленным криком.

Женя свернула в проем двери, еще более темный,чем окружающий мрак. Ударила по стене – послушно вспыхнул свет. Она хотелаоглянуться, но не было сил.

Нинулик вырвалась и, обгоняя Женю, взлетела поступенькам. Крутанула ручку английского замка, распахнула дверь и выскочила водвор, все так же истошно, пронзительно, безумно крича:

– Волки! Волки!

– А почему волки? – спросил Грушин.

– Бог его знает, – дернула плечомЖеня. – Надо бы психоаналитика спросить: может, меня в детстве ими пугали,когда мы в деревне у бабушки жили? Не знаю, не знаю. Да и не все ли равно?

– Удивляюсь, почему тебя не посадили за мелкоехулиганство.

– Я и сама удивляюсь, – вздохнулаЖеня. – Главное, понимаешь, я была в брюках. Они, конечно, имели тот ещевид, теперь их только под дверь бросить, ноги вытирать, да и то не дома, а надаче, но благодаря им на ногах никаких следов не осталось от того, как я поступенькам катилась. И на руках тоже: я слишком быстро вырвалась.

– Что ж ты так? – покачал головойГрушин. – Недальновидно, знаешь ли… И что обо всем этом думаешь?

– Думаю? – Женя рада была, что шеф невидит, как ее трясет.

– Как считаешь, он хотел тебя… толькопридушить?

Женя поймала трубку, которая едва не выпала изрук.

– А черт его знает, чего он хотел! Да он меня,строго говоря, и не душил: захватил под сгиб руки, потащил в подвал. Всеостальное происходило исключительно по моей инициативе, все эти гонки сдьяволом, а он, очень может быть, со мной намеревался просто о погодепобеседовать. Эй, ты здесь? Алло! Чего молчишь?

– Думаю, – раздался наконец голосГрушина. – Может быть, это мадам Малявина какие-то шаги предпринимает?Помнишь, надеюсь, что тебе нынче ночью на вахту заступать?

– О-ох… – слабо выдохнула Женя. Она совершеннозабыла про «Санта-Барбару»! Ой, нет, стоит только представить себе, что надовыйти из дому, миновать эту дверь в подвал… Конечно, можно попросить таксиставстать у самого подъезда, и все-таки найдет ли она вообще в себе силы выйтисреди ночи на улицу, где поджидает неизвестно кто? Может быть, тот человек неоставил своих намерений, может быть, милиция его просто не нашла, он все ещетаится там, в подвальной тьме, и стоит Жене показаться…

– Эй, – негромко позвал Грушин. – Тыгде там?

– Думаю, – уныло откликнуласьЖеня. – Я, конечно, ничего не хочу сказать, но нельзя ли меня сегоднякем-нибудь заменить, а?

– Я и сам хотел, – без энтузиазмапризнался Грушин. – Беда – некем!

– Да ладно-ка! А Олечка, Надя, Люда,Татьяна? – перечислила она своих коллег по работе в «Агате Кристи».

– Вот то-то и оно! – протянул шеф. –Олечка, Надя, Люда, Татьяна! Думаешь, почему я именно тебя на это делопоставил? Не злись, но я дал себе слово подержать тебя пока в отдалении отвсего, кроме нашей «роковой брюнетки».

Женя скорчила трубке гримасу. Ладно врать-то,шеф! Можно подумать, Грушина так уж озаботила игра вокруг Климова! Все эточистой воды самодеятельные интриги, без малейшей примеси криминала, и Женю он«держит в отдалении» от других дел исключительно в карательных целях. Длятрудоголика Грушина ничегонеделание было худшим из наказаний, ну а посколькусотрудников в агентство он все-таки подбирал по образу своему и подобию, в этойвоспитательной методике все-таки крылось некое рациональное зерно.

– Ну и вчера утром я еще хотел послать в«Санта-Барбару» кого-нибудь другого, – продолжал Грушин. – Но тыприкинь: Олечка еще маленькая девочка, она среди этой светской кодлы просторастеряется. У Татьяны заболел ребенок, а муж в командировке. У Нади, представьсебе, нет вечернего платья! Она мне устроила натуральную выволочку: мол, я дотого плохо плачу своим сотрудницам, что ей не на что зайти даже в какую-нибудь«Жаклин Кеннеди», а в том, что можно купить на рынке на Алексеевской, в«Санта-Барбару» и на порог не пустят. У Кручининой, говорит, новое платье есть– пусть она его и выгуливает. Что это у тебя там за платье такое, что о нем всена свете знают?