к группе деревьев, надеясь под ними спрятаться, но он перелезает через них и ловит меня с другой стороны. Одна из его выброшенных ног бьет мне в спину, поднимает в воздух и отбрасывает в какие-то примятые кусты. Вслед за этим взвивается пыль – нет, это он ее взбивает, – и когда та оседает, становится видно, что он обернулся вокруг себя. Из пыли появляется рука и сбивает меня с ног; ветер относит пыль прочь. Мой ветер – не ветер – помалкивает, хотя в мыслях я надрывно и повелительно ему кричу. Паук наклоняется и подается вперед, пока его головища не оказывается прямо надо мной. Лица нет, одни глазищи, на месте рта хищно шевелятся жвала. Вот он набрасывается, щелкнув клыками, но я взмахиваю пангой. Он прытко отодвигается назад. Я бегу, но не успеваю отдалиться, как сзади по ноге меня ударяет что-то влажное, клейкое и волокнистое, быстро затвердевая. Он выстрелил в меня своими тенетами и сейчас тянет их обратно. Свой крик я слышу как со стороны. Паук утягивает меня обратно под себя, при моем приближении снова наклоняется, а я, зажмурившись, бью наотмашь пангой, и та что-то рубит на отвал. На этот раз паук злобно шипит. Я открываю глаза и вижу на земле руку. Паучище дико размахивает обрубком, но из раны уже что-то прорастает. Я бегу, а оно всё растет. Это чудовище мне не одолеть; просто нечем. Нога-столб сбивает меня с ног, а одну из моих рук он вдавливает в грязь. Я замахиваюсь пангой, но на этот раз он выбивает ее у меня из рук. Мои ноги снова обдает мокротой, и к земле меня приковывает его паутина. Теперь морда паука прямо надо мной; жвала шевелятся, клыки пощелкивают, но глазищи разглядывают меня с любопытством. Я ему не враг, а всего лишь пища. Одна из его лап сдавливает мою свободную руку, две на моем лице, еще одна, отрубленная, сейчас отрастает снова. Его лапа гладит мне лицо, тычется в глаза, губы; залезает в рот, обрывая мой крик. Своими трехпалыми опушенными лапами он обхватывает мой рот и растягивает его так широко, что едва не разрывает. Хелицеры слегка раздвигаются, и из отверстия начинает капать сок. Я исступленно дергаюсь, пытаюсь сдвинуться; бестолково ору, брыкаюсь, трясусь, извиваюсь, но поделать ничего не могу. Первая капля вместо рта попадает мне на плечо, и кожу будто обдает вспышка пламени. Он пытается залить мне в рот жгучую жидкость, чтобы расплавить внутренности и высосать меня. Отсюда я могу видеть лишь тыльную сторону его лап, которые удерживают мой рот открытым.

И в эту секунду он заходится циклопическим воплем. Сначала я чувствую резкую вонь – смердит явно паленым, а затем слышу потрескивание и свист. Происходящее я вижу только тогда, когда его видит сам паук: его задняя нога горит. Он спрыгивает с меня и пытается сбить пламя о землю – этот исполин такой огромный, что кажется, будто надо мной беснуется шатер. Весь покрытый пухом, паук вспыхивает яростно, как лесной пожар. Он бежит, спотыкаясь о собственные объятые пламенем ноги; катается и кувыркается, стремясь добраться до воды, но не успевает и падает, подогнув к себе ножищи.

Я посыпаю себе плечо грязью, чтобы как-то унять жжение. Это останавливает сок, разъедающий мою плоть, но не боль.

– И ты вот так смотрел, как он меня приканчивает?

– Я… я… Я не должен был вмешиваться во что бы то ни было, в том числе и помогать тебе. Я должен был вести хронику, что бы ни случилось. Я…

Он в самом деле потрясен – не только увиденным, но и тем, что поступил вразрез тому, чем такие, как он, смиренно занимались на протяжении столетий. Благодарить его за то, что он совершил, значило лишний раз его этим уколоть. Я вспоминаю про мальчика с кольцом в ухе.

Барабанщик отстранился от дерева и по-прежнему барабанит в полном трансе, как и все отроки, что так и лежат с открытыми, но ничего не видящими глазами. Никто из них за всё время даже не шелохнулся. Я прижимаю острие кинжала к горлу мальчика. Рывок, и все они – тот мальчик, другие вокруг него, барабанщик – безмолвно рассыпаются в прах.

– Обманка! – кричу я и бегу к челноку. Гриот будто прирос к месту.

– Они подложили обманку! – снова кричу я.

– Я знаю, – невозмутимо говорит он.

Солнце на туманной морской глади сверкает слепящими, колкими бликами. Скоро уже полдень. Всю ночь я прождала знамений и чудес, но зло нагрянуло в полдень. А тут еще этот гриот. Я кричу остолопу, что сейчас не время записывать, а он знай себе корябает палочкой по шкуре животного – да еще и, язви богов, кровью! Я спрашиваю, чья это кровь, но он не отвечает.

– Глянь на птиц! – указываю я на небо, а потом поднимаю глаза, и для меня кое-что становится ясным. Та черная туча – не голуби, а вороньё. Внешняя картина переселяется во внутренний взор. Явившись в мой дом, Аеси вызвал на подмогу именно сонмище воронья. Попеле сглупила, да и я тоже: голубь мог быть знаком сангоминов, но вороны – это знак Аеси. И та черная воронья стая уже снялась с острова на берег.

– Греби! – ору я гриоту, но он всё царапает кожу, ко мне глух и нем. Из-за вод доносится грохот, а гладь начинает ходить волнами. Но я найду того мальчика, а эти бесовы птицы меня к нему как раз и выведут. Волны бьются о челн, раскачивая нас влево и вправо как тот невольничий корабль, но с каждой проходящей волной уже проглядывает берег, и он всё ближе. На море волнение, но оно преодолимо. Впереди грозно вздымается вал величиною с холм, но мы перемахиваем и через него. На берегу всё так же никого. Еще один вал, выше прежнего, который при перелете едва не опрокидывает челнок. А на берегу…

Женщина. Или что-то похожее на женщину. Высоченная – это видно издали, – голая и лоснисто-черная с головы до ног; черная как смоль или деготь. Мне перехватывает голос, а позади испуганно смолкает гриот. Испуг и ярость, раздирающие грудь, лишают меня голоса, чтобы даже вышептать ее имя. Женщина держит мальчика на руках, словно собираясь положить его на стол; мальчик белый с головы до ног и расслаблен, как будто он не мертв, а спит. Его голова приникла к ее груди. Так мы и стоим: она на берегу, глядя на меня со спящим