так, будто ей нужна работа, хотя бы едоком за столом. Никто ни разу не помещал тебя в дом для откорма?

– Чтобы она ходила вразвалку, как ты?

– Там есть и другие вещи, которым обучают. Например, как расчесывать волосы и держаться как женщина.

– Она твоя прапрабабушка, – напоминает Нсака. Я поворачиваюсь к ней.

– А кто еще из родственников до сих пор живет…

– В Ибику?

– На Севере, – говорю я.

– Их там столько, что хоть отбавляй! – вскидывается Осейе. – И хоть бы от одного был прок в работе по дому. Это в них тоже от тебя? Наши бестолочи-братцы либо торгуют контрабандой в Баганде, либо служат в королевском полку, как до них отцы. Есть пара двоюродных братьев, один из них жрец фетишей в Джубе, а другой, я слышала, преподает во Дворце Мудрости. Ну а если ты еще не наслышана о своем родственничке Дансими, то считай, повезло: он изнасиловал одну из знатного рода и убил ее мужа, который лет десять назад состоял при дворе. Женщины у нас скрепляют семью, которую мужики все пытаются развалить на части. У прадеда есть на королевском кладбище именной камень. Он, кажется, дослужился до звания почетного стража короля. Его даже поминают официально в числе больших людей. Вот какая у нас родня по твоей линии.

– Ох неуемная, – качает головой Нсака.

– А тебя далеко отсюда занесло? – любопытствует сестра.

– Отсюда не видно.

– А заходишь с таким видом, будто живешь тут по соседству.

– Я б сюда и не пришла, кабы она не притащила.

Я хочу увидеть комнату, где мы когда-то спали с Кеме. Чувствуется, что это мой дом, и в то же время понятно, что не мой. В этом доме, с этими женщинами, я не могу вспомнить своих детей. Они отказываются являться перед моим внутренним взором. Зато я вспоминаю, как Кеме подходил ко мне на заднем дворе и как наши разговоры перерастали в бурные совокупления, такие, что я вся содрогалась внутри себя, но никак не могла насытиться в этом тесном пространстве, где кроме нас за стенкой обычно был еще кто-нибудь. Как я сжимала его член, и мы громко, шумно жахались и в этой комнате, и в другой, когда детей уносило куда-нибудь гулять, и как от него пахло, когда он был полульвом, по-другому, чем когда он был целым. Эта мысль должна вроде бы стыдить, но нет. Это было жизнью – всё, как мы жили, потели, метили это место своей мочой, моей лунной кровью и его семенем.

– Надо же. Я была готова поклясться, что прапрабабушка у меня умерла много лет назад.

– Осейе.

– А что? Я руководствуюсь только тем, что знаю, и тем, что помнила бабушка. И могу поклясться…

– Осейе!

– Ну что? Ох…

– Она была… милой? Вторая жена Кеме, – спрашиваю я.

– Она здесь жила. По крайней мере, так рассказывала прабабушка. Хотя Матиша была не из тех, кто любит рассуждать о прошлом. Вы пришли на ужин или так, просто шли мимо?

Никто из нас не отвечает.

– Ты все туда смотришь. Если хочешь пойти взглянуть, пожалуйста, я не мешаю, – говорит Осейе, после того как я в третий или четвертый раз бросаю взгляд в коридор, ведущий в спальню. В той комнате я ничего не забыла и даже не знаю, чего я от нее жду. Да, они родня, но это другие люди, живущие по-другому, что делает чужим и этот дом. Детская одежонка, безделушки для маленьких девочек, на полу мешки, которые пахнут зерном. С палки свисают золотые украшения, везде табуреты и стулья: в доме не хватает свободного места.

Вся эта чуждость отнимает силы, и я присаживаюсь на низенький табурет. «Ты ждала теплоты, душевной отрады, – говорит голос, похожий на мой. – Искала кого-нибудь, кто назвал бы тебя мамой, хотя все давно уже мертвы. Но прими правдивость того, что ты чувствуешь. Да, по детям ты скучаешь, но не так сильно, как по твоему мужчине, твоему льву». Я бесприютно горблюсь, словно собираясь заплакать, но слезы не идут.

Осейе пристально смотрит вначале на меня, затем на Не Вампи.

– Я наконец обрела для тебя смысл? – спрашивает Нсака, вынимая эту мысль прямо у меня из головы.

– Смысла в тебе не будет никогда, – говорит ей сестра и пускается вдогонку за мальчиком, который кричит, что он дракон и сейчас полетит вниз к реке. Нсака потирает на шее черный обсидиановый кулон; я его замечаю только сейчас.

– Подумать только, мама назвала ее Осейе. Счастливой.

– А где львы? – робко интересуюсь я.

– Львы? К моему рождению уже ни одна кошка не жила ни в этом, ни в каком другом доме.

– Они просто исчезли из родословной?

– Нет. Они исчезли из этого дома. Просто однажды случилось так, что львы захотели быть львами, и любой, кто родился полноценным львом или оборотнем, отправился жить к ним. Двое из дядьев – твоих внуков – даже взяли в жены львиц. А их сыновья, наши двоюродные братья, теперь заправляют прайдом на лугах к западу от…

– Возьми меня туда.

Туда мы добираемся к следующему полудню. Не Вампи выражает беспокойство насчет Бунши и запаса своего времени, но я отвечаю, что мы забрались настолько вглубь, что она не рискнет меня побеспокоить.

– К тому же, – в десятый раз повторяю я, – приказы Бунши мне не указ.

У травяных пространств к западу от Фасиси нет названия, потому что ни у одного зверя, обитающего там, никогда не возникало необходимости их как-то называть.

– Я здесь нечастая гостья, – говорит Нсака.

Меня это ничуть не удивляет, потому что от львицы в ней нет ничего. Открытая саванна с высокими шелковистыми травами – похоже на львиную шерсть, приходит мне в голову. Река здесь не похожа на ту, что течет за Ибику; она всё еще полноводна, поскольку сейчас лишь начало сухого сезона и воды пока в избытке. Деревья торчат лишь местами, словно боги на них скупы, зато газелей и импал здесь так много, что я бы, глядишь, осталась здесь жить, если бы ела больше мяса. Но жизнь и общение с гориллами и обезьянами на протяжении ста с лишним лет меняют привычки и наклонности. Я всё еще не могу заставить себя их сосчитать. Сто с лишним лет – это число кажется несуразно большим, пока не вспоминаешь, как однажды утром ты проснулась, и вот тебе уже, между прочим, пятьдесят, а ты даже не можешь себе это объяснить. Ну а коли так, то что могут значить сотня или сто тридцать шесть?