Мне думается, это оттого, что однажды я просто проснулась и заявила миру, что отказываюсь от этого, да и от всего остального. Отказываюсь от давящего гнета пространства, отвергаю натиск времени. Об отказе от смерти я не говорила никогда: она может нагрянуть когда угодно, от копья, когтей или от яда. А тут эта водяная фея мне говорит, что дело в крови, которая течет во мне, и вообще в женщинах – некоторых, не всех – еще с тех пор, когда люди не начали вести отсчет времени. Во мне, в Матише, и кто знает, в ком еще, когда вся родня нынче разбежалась да рассеялась? Наверное, и во львах, хотя им от природы отведено умирать всего через десять и два, от силы десять и четыре года. Но мои львы прожили дольше, чем, казалось бы, любая кошка, и мне это в радость, хоть и вперемешку с воспоминаниями о том, что они и выгнали меня из моего дома, обозвав чужой. На правой груди у меня три шрама, от трех когтей. Тут до меня вдруг доходит, что это ошибка – я здесь быть не должна.

– Может, пойдем, пока нас не заметили?

– Нас заметили еще до того, как мы привязали лошадей на въезде в долину. Прими это как добрый знак, если они всё еще останутся там к нашему возвращению.

Рев, далекий, но уже достаточно громкий, чтоб сотряслась земля. Вон они, пятеро; нет, шестеро; хотя нет, восемь – трое мужского пола, один белый, как кочевое облако, а остальные золотистые. Пятеро львиц, их круглые ушки подергиваются. Теперь всё, не сбежать. Приблизившись, они скопом окружают нас с рыком, утробным ревом и мурчанием; все как один принюхиваются.

– Опустись, – говорит мне Нсака. – Не важно, считаешь ты их родней или нет.

Одна из львиц подходит к Нсаке и рыкает на нее.

– Да уж не позабыла тебя, сучонка, – незлобиво ворчит Нсака. Львица сталкивает ее с ног, а Нсака чешет ее за ушами. Та лижет ей обсидиановый кулон, и Нсака запихивает его под рубаху, между грудей. Двое львов подходят ко мне, он и она.

– Проявляй почтительность. Это твои…

– Перестань, – отмахиваюсь я, что сбивает с толку льва; он издает рык, не вполне понятно, дружелюбный или нет. Он подходит прямо ко мне и принюхивается. Повадки львов мне известны; иные могут просто вцепиться в шею и оттяпать голову. А он как раз к моей шее и тянется; проводит по ней носом, а затем трется о нее своей гривастой башкой. Я подсовываю свою голову под его, чтобы он погладил меня сзади по шее, затем медленно поднимаю голову и трусь щекой о него. Затем он сам перекатывает свою голову под мою, чтобы я могла потереться о нее шеей. То же самое, подходя, проделывают и львицы. Я изображаю урчание, пытаясь походить на них, и тут одна сзади чуть не сбивает меня с ног – я ее не заметила, поэтому не была готова. Эта, по виду младшая, решила, что со мной можно поиграть.

– Они знают, кто ты, – говорит Нсака.

Я пытаюсь сказать, что знаю, но слова не выходят. Приближаются еще трое, и мы тремся шеей о шею, головой о голову, волосами о гриву, и они мурчат, и улыбаются моему мурчанию, и всё это так трогательно, что наворачиваются слезы, идут и идут. Я стараюсь не плакать, а сама реву. Это, наверное, из-за того, как они опираются лапами и трутся головой о голову. Когда они кладут на плечи лапы, вес у них такой, что едва выдерживаешь, но их доверчивость заставляет забывать об этом бремени.

– Прапрабабушка, – наконец вытесняет один из них – оборотень с лицом льва и телом поджарого мужчины. На пальцах у него когти, но всё равно это пальцы. Этот полулев так поразительно красив, что, наверное, только у богов есть слова, чтобы описать это. Я уж стараюсь не думать о том, как он похож на Кеме.

– Знакомься с плодами твоего дерева, – произносит он.

Нсаке я говорю, что обратно выберусь сама, а отправлюсь, когда захочу. Уходя, она хмурится. В ту ночь я сплю под открытым небом, а моя подушка и тепло – живые шкуры и гривы львов. Поутру я трусь шеей с каждым из них, глажу им головы, чешу загривки, а с оборотнями соприкасаюсь лбами.

На обратном пути к городу я останавливаюсь у реки.

– Я знаю, ты следила за мной, – говорю я. С ответом она не торопится, но вскоре появляется из реки. Бунши. – Расскажи мне всё, что я забыла. Пока ты этого не сделаешь, в Манту я не отправлюсь. Рассказывай всё.

На пути к Манте то, что я вижу, борется во мне с тем, что я помню.

– По рассказам Бунши, это всё твоих рук дело, – говорит Нсака, когда мы проезжаем мимо кратера, но я вспоминаю это по звучанию голоса Бунши, а не по мысленным образам. Ум по-своему хранит память о тех днях – как я прислуживала госпоже Комвоно и как она потом преподнесла меня в подарок принцу Фасиси, ставшему затем Квашем Моки. Эмини для меня лишь имя в свитке, а не лицо, которое я этим именем нарекаю. Но сейчас, по дороге в Манту, обрывки некоторых воспоминаний приходят ко мне независимо от того, хочу я этого или нет. Сейчас Нсака указывает на тот кратер, а в моем разуме слышится раскатистый гул взрыва.

Манта. Семь ночей к западу от Фасиси и всё время вверх. Особенность Манты в том, что для большинства людей такого места как бы не существует; даже для путешественников, что проезжают мимо него девять, а то и десять раз. Ибо они проезжают мимо горы – странной на вид, но тем не менее горы, – вокруг которой всё плоское и уныло голое; похоже не на холм с вершиной, а на гигантскую скалу, торчащую прямо из земли настолько же вширь, как и вверх. До самой вершины ни деревца, ни зелени, зато на вершине целый лес, и между скалой и деревьями никаких признаков того, что там есть хоть одна живая душа. Часть пути мы едем верхом, но к тому времени, как утро сменяется днем, нам приходится спешиваться. Прежде чем мы добираемся до вырубленной с тыла в скале лестницы, ступеней в общей сложности восемьсот и восемь, наступает вечер.

На вершине лестницы крутой склон скалы начинает закругляться, и, чтобы взобраться наверх, приходится хвататься за кусты, корневища и зазоры между камнями. Крепостью