деле останавливаюсь посмотреть, не видно ли где голубей. Что же до той зеленой ведьмы, то пусть она хоть тысячу раз отделает себя рыбьим хвостом и сдохнет от тоски, прежде чем я приближусь к ее двери.

Я сворачиваю на первую дорогу, ведущую к северу, и прохожу прямо через дом какой-то женщины, которой ошарашенность мешает поднять крик. Ее дом выводит меня на задворки другого; его я обхожу и попадаю в улочку, выходящую на полянку, где отдыхают человек, лошадь и мул с ослом. Пройдя мимо них, я припускаю по широкой дороге с торговыми строениями по обе стороны. «Вскоре надо повернуть на юг», – прорезается впервые за всё путешествие голос, похожий на мой. Я поворачиваю, но затем опять ныряю на запад, где следую вдоль линии деревьев, по-прежнему глядя вверх. Только тогда я выхожу на главную дорогу – широченное пространство из грязи и пыли, изрядно больше, чем я ожидала от такой знаменитой столицы, как Омороро. Издали город предстает во всем своем охвате: огромная цитадель со стенами выше самых высоких деревьев, крепостными валами и караулами стражи через каждые несколько шагов. Храм и дворец за ними громоздятся еще выше, а ворота меж двух башен здесь единственный вход и выход. Но у меня здесь нет никаких дел, и я поворачиваю на юг, обратно к морю.

Попеле ошиблась. Асакинов я нахожу, и их деревня всё там же, на берегу моря, но среди них нет ни одного мальчика возраста Аеси. Хорошо, что этот гриот изъясняется на их языке: очень уж он сильно отличается от марабангского, который я едва разбираю даже спустя столько лет. Он говорит человеку, жующему стебель, что мы с ним бабушка и дедушка, желающие кое-что оставить своему внуку. Понятно, что в пору становления мужчинами вступать с ними в связь запрещено, но даже боги думают как следует, прежде чем дать отказ бабушке. Мужчина качает головой и смеется, как будто у них с гриотом одни и те же проблемы с их женщинами. Да, мальчики действительно удалились на посвящение около луны назад, но это не в деревне и даже не на земле. Все мальчики должны умереть, а все мужчины родиться на Уакеде, острове прямо у моря. «Почему эта сука на своей рыбе просто не отвезла нас туда?» – спрашиваю я тихо, надеясь, что не слышит гриот.

Мы крадем челнок с дыркой. Да, мы: столкнуть его одной мне было б не под силу, и не моей пяткой заткнуть его дыру. Всё, что Попеле говорила мне о посвящении, сводилось к тому, чтобы искать мальчиков в белом, но как только мы приплываем и я взбираюсь на дерево, чтобы лучше видеть, становится ясно: они там белые все до единого. Подо мной хрустит ветка – это гриот, неуклюжий в лазании. Я говорю ему найти хороший сук и оставаться на нем. Что до белизны тех мальчиков, то они покрывают себе все тело пеплом, а волосы пастой, вероятно, смесью пепла и сливок или глины. Это делает их похожими на статуи, пока они не начинают двигаться. Вон они, эти алебастровые мальчики, присаживаются по четверо кружком в грязь, где прикладываются к небольшой тыкве. Вон еще двое, присели на корточки у еще дымящихся углей – один весь белый, кроме лица, у другого в руках две кучки пепла, в которые он зарывается носом, скулами и лбом. Вон еще мальчики – четыре, пять, шесть – на талиях пояски с бисером, и посохи как у бойцов на палках, с которыми они уходят в буш. Другие сидят и пьют из тыквы покрупней. В мужчины они еще не посвящены, но уже сейчас близятся к ним: широкогрудые, бедра узкие, с крепкими ягодицами, члены уже увесисты, а яйца полны семенем, готовым плодить новых воинов. Мальчиковое в них сменяется мужским, и они просто выглядят готовыми – к драке ли, соитию – без разницы. Даже сейчас они смотрятся как мужчины. Слова Попеле были бессмысленны, каждый из них – мальчик в белом, и одного не отличить от другого, не говоря уже о том, как среди всех распознать юного Аеси. Три жалящих мушиных укуса – и становится ясно, отчего пепел здесь настолько уместен. Я жду, пока все удалятся, и тогда спрыгиваю, чтобы обваляться в нем самой. Только тогда гнус перестает кусаться, а воздух становится прохладным. Скорлупки тыкв припахивают кашей из дурры[42].

Мне не нужно голоса Попеле, чтобы понимать: Аеси теперь в любой момент может стать тем, кем он должен стать. Но всё равно я ее слышу, слышу эти раздражающе плаксивые нотки. Я осознаю, что эта водяная фея мне совсем не по нутру. Сейчас я опять на дереве, в расчете прервать жизнь того, кому не суждено родиться, хотя он всё еще жив и ходит где-то внизу подо мной. Она решила, что моя месть – это всё, что мне нужно для подпитки, и здесь она права. Что до того, как изменился бы мир, останься этот человек в живых, – я не знаю мира настолько, а то немногое, что знаю, давно перестало меня волновать. Меня заботит то, чтобы через этот мир целыми и невредимыми прошли мои дети – любым способом, какой сочтут нужным, и я поубиваю всех, кто встанет на их пути. Это то, что ощущается проклятием богов: момент, когда до тебя доходит, что за своих детей ты бы не только умерла, но и убила. К тому времени как мальчики возвращаются, темнеет уже окончательно, и вскоре у костра не остается ничего, кроме силуэтов и теней. Из них двое – один в пепле полностью, другой с двумя полосами от лица до колен, – стоят возле глиняной спальной хижины и напевают, постукивая себе на джембе[43].

Утро. Я вынуждена схватить спящего гриота, иначе он свалится на землю, и оттащить от места, где он собирался пустить с дерева струю. «Золотого дождика внизу никто не ждет», – шиплю я сердито, давая ему тумака. Лук и стрелы пропали вместе с кораблем. Единственное оружие, которое у меня есть, – это то, что на мне: кинжал и кривая панга[44]. Когда дело подойдет к убийству, мне придется совершать его вблизи. «Хорошо, не убийство», – досадливо морщусь я, хотя эта раздвоенность для водяной феи, а не для меня. К чему прятаться за всей этой заумной лукавостью? «Но он всего лишь мальчик», – произносит голос, похожий на мой. Всего лишь мальчик. Мальчик никогда не бывает мальчиком. Мальчик