Капитан, когда я захожу к нему оплатить проезд, вначале меня въедливо оглядывает, лишь затем изучает и пробует на зуб монету, бурча себе под нос. Ветерок доносит его нашептывание, что вид у меня, мол, слишком бросовый, чтобы сбыть меня по цене хорошего раба, а потому проще оставить меня на палубе, ибо «какую деньгу выручишь, торгуя доходягами вроде этого»? А судя по личине, я могу быть каким-нибудь фокусником или заклинателем, который, не ровен час, как бы не навел на корабль порчу.

По виду он вылитый капитан из диких морских рассказов. Глядя, как он неотрывно на меня таращится, я вынуждена отвечать тем же. Другой бы на его месте отвернулся, по негласному правилу двух собеседников: ты смотришь на меня при разговоре, но затем отводишь взгляд, давая и мне свободно на тебя посмотреть. Однако этот буравит взглядом, как ястреб добычу, отводить глаз и не думая; а глаза на широком темном лице так и горят красноватыми угольками. Крашенная хной борода рыжая, как у северного монаха, кудри буйные, как у ходока из-за Песчаного моря, и туника примерно такая же – в желто-красную полосу, закрывает грудь как жилет и доходит до колен. Штанов на нем нет – он просто не видит нужды в опрятности перед такими, как я.

– Плавание составит десять дней; девять, если боги будут милостивы, – говорит он, хотя я и не спрашиваю. – Триста шестьдесят пять миль вокруг рога, затем еще шестьсот, прежде чем дойдем до Омороро. Это тебе понятно?

– Ты думаешь, я родом из буша?

– Чую по запаху. Хотя мне без разницы, пахнешь ты не хуже, чем всё остальное под палубой. Ничего постыдного нет в том, где ты родился и откуда вывалился. На Восток я хожу часто, поэтому с тамошним укладом знаком.

– А я уже давно не видел Восток.

– Давно? Вроде бы с тех пор, как я вижу твою морду, тридцати лет не минуло. Ты монах?

– Бинтуин.

Капитан покачивает головой, как будто с чем-то определяясь. Мне любопытно, какой разговор могли бы вести обо мне он, квартирмейстер или даже мальчишка-поваренок. Четыре дня я держусь ото всех подальше, полагая, что чем меньше я на виду, тем реже меня замечают – теперь видно, что это не так. Мое тихушество вызывает у них любопытство слышать больше, а попытки укрываться вынуждают их самих чаще попадаться мне навстречу.

– Бинтуин. Народ, что живет среди песчаных волн, но никогда не видит моря? Странный ты, однако. Что может быть в Омороро для такого, как ты?

– Торговля.

– Это для тебя-то, который из буша? У бинтуинов нет ничего, хоть отдаленно нужного кому-то в Омороро, да и из поклажи у тебя единственно этот вот мешок.

– Я мог бы тебе солгать или не говорить ничего, – отвечаю я.

Капитан развязно смеется:

– Кое-кто из моей команды думает, что ты…

– Кто же?

– Я могу тебе солгать или не сказать ничего, – говорит он и равнодушным жестом отсылает меня прочь. Я киваю и пячусь из двери, не сводя с капитана глаз, хотя таращиться на меня он уже перестал.

День пятый. Я такой же мужчина, как и все остальные на борту, за исключением одного, у которого есть жена. Эту жену я вижу всего один раз, и то она прячет свою маленькую головку в большущем геле, которое ей приходится придерживать, иначе ветер сдует его в море. Вскоре после этого ее муж – вождь, непомерно тучный для своего молодого возраста, – запирает ее в каюте, как будто она не более чем вещь, которую надлежит таким образом беречь. Я же держусь наравне с моряками – сплю под навесом на корме, шугаю крыс, отгоняю от поваренка пьяного квартирмейстера, рыщущего по палубе с намерением его отыметь; креплю парус, когда капитан орет «крепи парус!», выпрастываю из ведер дерьмо, когда капитан орет «дерьмо за борт!», тру палубу, когда капитан орет «три палубу!», и шевелюсь, когда капитан орет «шевелись!», хотя за свой проезд я отдала тугой мешочек серебра.

Чтобы быть мужчиной, действуешь как мужчина. Овладей чем-то одним – и можешь потерпеть неудачу во всем остальном, потому что быть мужчиной – значит терпеть неудачу во всем остальном, кроме этого. В этом суть. Поступки всех мужчин на свете исконно сводятся к одному – занять место; не важно, кто ты – жрец, король, охотник или нищий. Независимо от того, жив мужчина или мертв, занять – больше, чем ему нужно, и больше, чем он будет использовать.

– Ну, это можно опустить, – говорит Икеде.

– Нет, я хочу это слышать, – говорю я.

Мужчина сидит на маленьком табурете, но раздувается шире буйвола. А посмотрите, как он разваливается в грязи, моется в реке или подпирает собою дерево, как раскорячивается, чтобы помочиться, или рассаживается посрать. Как широко размахивает руками и ставит ноги при ходьбе! Он зовет вас голосом, достигающим вершины холма, даже если его собеседник находится на расстоянии шепота. Отметьте, как он колупается в носу, скребет себе яйца или чешет задницу, а затем эти же пальцы сует в кашу, не задумываясь, потому что раздумья подобны страху, а страх – он для женщин. Так и я уподобляюсь мужчинам, расставляя при сидении ноги так, будто левая нога у меня в ссоре с правой, а хожу так, как топают слоны. Я хватаюсь за борта, словно собираясь их оседлать, или за снасти, словно собираясь сигануть по ним как обезьяна. Я даже не хмурюсь, когда кто-нибудь рядом пердит или бросает ведро с дерьмом не в ту сторону, или шутит, что жена под палубой похожа на одну из бабенок с Востока, которым к десяти и двум годам подрезают ку. Быть мужчиной так сложно и легко! Слишком легко плеваться, храпеть и пердеть, но слишком трудно запоминать. А как нелепо растопыриваться в позе, просящей пинка!

А этот корабль – крупнее, чем обычные доу, потому что это торговое судно, тем более когда идет с недогрузом.

А команда – за капитаном здесь шел квартирмейстер, который одевался более по-восточному и выглядел тоже соответственно. Моложе, выше и светлее, с более высокими скулами и прямым носом; в тюрбане, который он не снимал; один день в синей джалабии[39], а на следующий – в черной, с неизменно черными шароварами. Через плечо у него висела сабля, которой он постукивал всякий раз, когда ловил на себе мой взгляд. Здоровяк-повар прятал свое пузо под распашистой агбадой,