– это то, что из него вырастает. И я бросаю взгляд на небо, где кружат птицы, а бросив, испуганно замираю, потому что их глаза – это глаза сангоминов. Сангоминов, которые что-то высматривают, но одновременно стерегут, сосредоточенно наблюдают, напрягая всё свое внимание, пока не сбиваются меж собой так тесно, что образуют подобие тучи. Из входа в хижину вылезают мальчики. Они тянутся за пеплом, прикрыть то, что ночью отмокло из-за пота, и вскоре уже весь двор усеян толстым слоем белесой пыли. Зато они теперь все одинаковые. Одинаково выглядят, одинаково звучат, одинаково смеются, одинаково приседают, даже одинаково мочатся.

Голуби уже на земле. Они ковыряют пыль в поисках еды, но большинство начинает скапливаться вокруг одного мальчика, покуда второй их не отгоняет. Это он. Тот самый. Который сейчас потирает лоб, обнажая пятачок кожи. Тот, что пониже ростом, стоит неподвижно, а тот, что повыше, натирает себе пеплом лоб и нос. В правом ухе у него кольцо, а в левой ноздре дырочка под серьгу. Судя по тону, он сейчас кому-то задал вопрос, а ответ, судя по хмурости во взгляде, его не устроил. Это мальчик, который, возможно, даже не догадывается, кто он такой.

Полдень. Конечности онемели; как бы мне с этого дерева не свалиться. Сложно сказать, спит ли гриот или просто разомлел от солнца, а может, удобно застрял в развилке дерева и сейчас прикидывает, что бы такое написать. Где-то на отдалении с утра звучит барабан, и хотя я немного понимаю язык барабанов, но этот не совсем тот, что в Марабанге. Все мальчики какое-то время дружно подпрыгивают, а затем шаркают по кругу возле потухшего костра. Старший бьет в джембе и выкрикивает что-то похожее на приказы. Мальчики хлебают из своих тыкв, хватают копья, а затем образуют строй и направляются в буш. Я вывожу из оцепенения гриота и оставляю его на берегу, а сама следую за ними в лес, прячась за кустами, дикими листьями и высматривая их следы.

В этом лесу не так уж много деревьев. Если вдуматься, это не очень-то и лес, однако у самого большого дерева здесь сооружен балдахин на красно-черных столбах, с черным мхом по всем ножкам, крыша которого теряется в ветвях и листьях. Мальчики лежат неподвижно, а барабан бьет всё медленней и медленней. Голуби по-прежнему клюют и ковыряют землю вокруг одного мальчика. Того самого. Я скрытно приближаюсь. Все настолько неподвижны, что даже барабанщик кажется истуканом, у которого правая рука странным образом бьет в барабан. Я приближаюсь – настолько, что в какой-то момент голуби вздрагивают. Время вот-вот придет.

Наверное, так, хотя не знаю: эта бестолочь фея не сказала мне, на что обращать внимание, когда умирает мальчик и рождается мужчина, и прямо сейчас лишь боги должны решить, на что именно следует смотреть. Мой взгляд привлекают столбы – тонкостью работы, которой я не ожидала в такой глуши. У основания они тонки, как дерево, но затем расширяются в середине, словно диковинный плод, а кверху снова сужаются, заканчиваясь вершиной острой, как наконечник стрелы. Прямо сейчас мальчики лежат безмолвно, как смерть, – видимо, именно от нее они и должны воскреснуть. Должно быть, это тот самый момент, и никакого другого ждать не остается. Но он всего лишь мальчик, просто дитя. Вздор! Дитя – это не дитя, а мальчик никогда не бывает мальчиком. Мальчик – это потенциал. Вот Эхеде был мальчиком, а теперь он уже никем не станет. Я не знаю, что мне думать, но что я думаю, знают голуби. Они знают слишком многое. Сначала на меня смотрит один, затем другой, и вот уже они все. Я готовлюсь вынуть нож, прикидывая, сколько глоток мне предстоит перерезать.

Птицы заполошно взлетают, а я смотрю наверх, и тут земля содрогается, но не от неба. «Бум-м» – ухает повторно, и с ветвей наверху взнимается еще больше птиц. Это столбы дергаются вверх и вниз, топоча о землю и вызывая этот гул. Мальчики не двигаются. Листья и ветви наверху скручиваются, раскачиваются и ломаются, хотя никакой бури нет. Столбы по-прежнему дергаются и топочут, наклоняясь то влево, то вправо, а потом разом опускается и снова вздымается полог, и что-то черное, похожее на руки, принимается обрывать листья. Пронзительный, сиплый вопль проносится по воздуху, буравя уши. Столбы, и без того высоченные как деревья, теперь приоткрываются больше: голень длиною с ногу, и еще одна – длинная, уходящая в потолок и грозящая снова опуститься. Я стою, оторопело глядя на этот нелепый дом, и тут вижу, что дом тоже глазеет на меня. Эти стыки на самом деле стыки, но эти столбы не столбы, и черная опушка мха вовсе не мох, а крик – это не ветер, проносящийся в тесном пространстве. Черные руки, срывающие листья, – это руки, свисающие по бокам черного туловища с черной головой и гигантским рогом позади. Он срывает последние ветки, являя себя целиком, и под его брюхом прорастает огромная толстая луковица, похожая на охвостье осы. Паук. «Этого не может быть», – я ловлю себя на том, что произношу эти слова вслух. Но вот он; вот он, дитя тьмы, черный мальчик-паук, а теперь уже паук-мужчина, в десять раз выше, чем когда я видела его в последний раз. Не лицо, а морда, и только красные глазищи остались от лица тогдашнего мальчика. Три дома, поставленных друг на друга, всё равно не сравнились бы с ним по высоте.

«Он меня не помнит», – беспомощно шепчу я себе. Не вспомнит, не может помнить, не помнит. Он же при виде меня издает сиплый вопль, а я бросаюсь наутек, хотя бежать здесь особенно некуда и спрятаться тоже. Он вырывается из оставшихся ветвей и пускается в погоню. На бегу я против воли озираюсь и вижу, как он прет, сминая и обламывая ветки и небольшие деревца. Я мчусь к единственному участку деревьев, надеясь, что это замедлит его, но шум, треск, визг и топот раздаются непосредственно позади меня. Кинжал, панга и палка – на что они, бес их побери, годны? Паучище настигает, вот уже его исполинская тень лежит на мне. Падает с неба столб-нога, топая оземь прямо передо мной. Я врезаюсь в нее и, отлетая, падаю, пробуя отползти назад, под него. Его туловище похотливо подергивается, а лапищи перетаптываются независимо друг от друга, словно каждая наделена своим собственным разумом. Я пытаюсь бежать в расчете, что столь огромное тело слишком неповоротливо, но он просто разворачивает голову и сдает назад. Я подбираюсь