могу!

Глазман привстал и, глядя в аудиторию вполоборота, постучал по столу карандашом. Все затихли. Глазман сел и кивнул, приглашая Хусточку начать лекцию.

— Темой нашей сегодняшней лекции будет «Ряд Фурье в комплексной форме». Мы раньше получили ряд Фурье через синусы и косинусы. Тригонометрические функции. Так теперь надо разложить их. Функции эти. По таким формулам, в общем. Во!..

Голос его звучал тихо и хрипло, говорил он сбивчиво, запинаясь и непрерывно покашливая. Он без конца вытирал пот, обильно выступавший на лбу. Аудитория жужжала, как пчелиный улей, но Хусточка читал, больше не обращая внимания на полное отсутствие какой бы то ни было дисциплины. Когда возникла необходимость писать, он подошел к доске и начал писать формулы в правом нижнем углу, стирая написанное прямо рукой и почти неслышно что-то бубня в доску, словно то, что он говорил, относилось именно к ней, а не к аудитории.

В это время Глазман привстал на скамье и подняв высоко руку подобно тому, как это обычно делал Хусточка, выкрикнул:

— А вот — непонятно!

Аудитория взорвалась громким смехом. Но Глазман невозмутимо продолжил:

— Вы там записали формулу разложения косинуса по Эйлеру. Так согласно ей знаменатель должен быть вещественным. Да не там — слева от этого выражения. Да, это. Так почему там в знаменатели появилось «и»?

Аудитория слушала, затаив дыхание, ожидая, как новоиспеченный лектор выйдет из положения. Хусточка, обычно довольно быстро соображающий, тупо смотрел на доску, не понимая, чего от него хотят. В конце концов он понял суть замечания Глазмана:

— Тю, зараза! Да! Сейчас!

Аудитория разразилась истерическим смехом, а лектор начал поспешно исправлять свои огрехи. С места кричали:

— Хусточка, сядь! Не позорься! — кричал СкусаЮ красный от приступа смеха.

— Хватит! Прекращай это дело! — советовал Миша Луценко.

Лешка Литовченко выкрикнул с возмущением:

— Садись уже! Пожалей нас!

Парторг курса Иван Горноскоков встал и с озабоченным видом обратился к Глазману:

— Израиль Маркович, давайте прекратим этот спектакль. Мы пришли сюда лекцию слушать, а не развлекаться.

Но Глазман встал и снова постучал по столу карандашом, как он это уже делал в самом начале.

— Успокойтесь, пожалуйста. Так, продолжайте, Хусточка. Слушаем Вас внимательно.

От былого пыла у Хусточки не осталось и следа. Но он упорно не хотел сдаваться и вновь забубнил:

— Если теперь все члены равенства перенести влево, а справа оставить нуль, мы, это… получим вот что.

Он продолжал невнятно бубнить, писать и, забыв о существовании тряпки, стирать рукой. Временам он, забыв также о существовании носового платка, вытирал нос тыльной стороной ладони, шмыгал носом, откашливался и продолжал лезть из кожи, мужественно пытаясь исполнить роль лектора до конца. Ему кое-как удалось записать сумму ряда. Но Глазман снова вскочил с места с высоко поднятой рукой, копируя Хусточку:

— А вот — непонятно!

Грянул новый взрыв смеха. Кто-то зааплодировал, а где-то на галерке попытались топать ногами. Глазман опять с невозмутимым видом изрек:

— А почему вы суммируете от нуля до бесконечности? Вы же ввели отрицательные индексы?

— Где? А, да! Вот гадство! Хомутнулся! Сейчас!

Он начал поспешно стирать, а аудитория снова впала в неистовство. В это время прозвучал спасительный звонок, и Хусточка с облегчением вздохнул. А Глазман, перепрыгнув через стол, непрерывной дугой охватывающий кафедру, побежал к двери с криком:

— Ура! Звонок! Покурим, братцы!

И снова все зашлись истерическим смехом и ринулись к выходу.

Юлий Гарбузов

10. Лагода — Ампирову

Виталий Федосеевич Лагода вошел в лабораторию около семи вечера, когда там сидели только мы с Виталиком Балабиным. Мы паяли свои блоки. Я — по заданию Почепы, а Балабин — самого Лагоды. Мы спешили, чтобы еще сегодня включить их, состыковать и посмотреть, как заработают совместно наши первые инженерные конструкции. Нам обоим не терпелось проверить, как реализуются рожденные нами идеи на практике.

Лагода был в отличном расположении духа. Приветливо поздоровавшись, он повесил на вешалку пальто и модную пыжиковую шапку, а потом сел за свой рабочий стол, включил паяльник, осциллограф, макет автомата собственной разработки и углубился в работу. Потягивая сигарету, Федосеич ловко орудовал паяльником, уже в который раз коренным образом переиначивая принципиальную схему, в поисках, как он неоднократно выражался, «удобоваримого инженерного решения». Будучи в явно приподнятом настроении, он шутил, угощал меня дорогими сигаретами, привезенными из Москвы, откуда он только вчера вернулся после выступления на всесоюзном симпозиуме по распространению радиоволн. При этом он вдохновенно напевал, и нам с Виталиком было приятно слушать его мелодичный бархатный баритон, которым он явно гордился:

— Наш уголок Я убрала цветами…

В это время хлопнула входная дверь, и в лабораторию вошел профессор Ампиров. Окинув взглядом помещение, он чеканным шагом двинулся к столу, за которым работал Лагода.

Увидев приближающегося к нему шефа, Лагода запел еще громче, во всю мощь своего недюжинного голоса:

— К вам одному…

Лагода затянулся сигаретой, выдохнул дым на середину лаборатории и, подпаивая проводник к разъему, продолжил:

— К вам одному Неслись мечты мои…

Ампиров подошел к столу Виталия Федосеевича и остановился, вопросительно уставившись на него. Тот продолжал паять, словно в окружающей обстановке ровным счетом ничего не изменилось.

— Виталий Федосеевич! — обратился к нему Ампиров с видом делового озабоченного руководителя.

Никакой реакции. Только еще одна глубокая затяжка и клубы синего дыма, окутавшие и самого Лагоду, и лабораторный стол, и профессора Ампирова. Тот поморщился и помахал рукой, разгоняя дым. Подчеркнуто спокойным, но твердым и нарочито вежливым начальственным тоном Ампиров спросил:

— Виталий Федосеевич, пожалуйста, рдасскажите вкрдатце, что вы сейчас делаете?

— То, что я делаю, никому не сделать, — спокойно ответил Лагода, погружая в канифоль паяльник.

Канифоль зашипела, как яичница на сковородке, и над столом поднялась струйка сизого дыма.

— Виталий Федосеевич, ей-Богу, мне сейчас не до шуток. Давайте говордить по существу. Вот, Вы грдубите, а студенты подумают, что у нас тут все такие, — сказал Ампиров так, будто он говорит с докучливым капризным ребенком.

— Таких, как я, больше нигде нет, — невозмутимо ответил Лагода.

— Что вердно, то вердно! — пренебрежительно улыбнувшись, согласился Ампиров.

Он уже явно нервничал, так как картавил значительно сильнее обычного, и его голос заметно дрожал. Лагода подпаял последний проводник и, скручивая разъем, продолжил прерванный было романс:

— Минуты мне Казалися часами…

— Виталий Федосеевич! Я заведующий кафедрдой! Я, кажется, к Вам обрдатился! Меня интердесует, чем Вы сейчас заняты?

Лагода молча включил осциллограф и под шум вентилятора охлаждения, словно змей, прошипел в лицо Ампирову:

— Да пошел ты на хер! Все равно ты в этом, как акула в алгебре!

Пыхнув сигаретой, он