Умывались на улице. Вода в умывальнике была обжигающе холодная, просто ледяная, хотя всю ночь стояла в сенях, в ведрах. Мы еще с вечера наносили ее из колодца, что был напротив общежития.

Вскоре у нашей хаты остановился грузовик и отчаянно засигналил. Из кабины выглянул водитель.

— Хлопці, мед приїхав! Вивантажуйте швидше та на сніданок! Під’їдемо трохи! Швидше! Швидше!

— А девочки? — спросил Романченко. — Давайте за ними заедем.

— Та ваші дівчатка ще з темна у кухні пораються — вже вам сніданок приготували, чекають на вас. А ви ще спите досі. Сором! Швидше, швидше залазьте!

На завтрак был суп с галушками и луковой зажаркой, мясо с гречневой кашей и чай с медом. Потом нас отвезли на кукурузное поле.

У бригадира мы получили мешки — один на троих — и железные стержни с заточенными концами, которые тут же прозвали «ковырялками». Он велел собирать початки в мешки, предварительно очистив их от кожуры с помощью «ковырялок», относить к дороге и ссыпать в бурты. Было тепло и солнечно, как летом. Мы с Сашкой сбросили телогрейки и свитеры у нашего бурта и, оживленно болтая о том, о сем, выполняли свою работу. Все вокруг делали то же самое. Поле огласилось веселыми криками, смехом, шутками и прибаутками вперемешку с солдатской бранью. Некоторые, смеясь, швыряли друг в друга початками. Кряжин искренне возмущался, но поделать ничего не мог.

Один початок угодил по голове Васе Довганю и разбился надвое. Последовал поток возмущения и забористой ругани.

— Ви що, зовсім осатаніли, чи як?! Я вам що, пуп’янок якийсь? Чотири десятки незабаром! А як я комусь по голові цеглиною замантулю, вам сподобається? Лобури хрінові, їті вашу мать нехай!

Одни смеялись, другие разделяли васино возмущение, а мы с Сашкой искренне ему сочувствовали. Кряжин также возмутился столь неслыханным хамским поступком по отношению к старшему товарищу, к тому же участнику войны с наградными колодочками, и потребовал прекратить безобразие на поле.

Смех прекратился, установилось неловкое молчание. Работали без единого звука. Федор Иваныч ходил между рядами, иногда помогал отстающим и, стремясь разрядить обстановку, попытался разжечь в нас дух соцсоревнования. Но рвения к состязанию не проявил никто, и он стал ходить, не говоря ни слова, время от времени кому-то указывая на пропущенный початок.

Солнце миновало полуденную точку и перевалило на вторую половину дня, когда к нашему участку подъехал грузовик и подал протяжный сигнал. Из кабины выскочил уже знакомый водитель и замахал картузом.

— Ребята! Прерываем работу! На обед поехали! — громко скомандовал Кряжин. Как мы поняли, он и сам основательно проголодался.

— Мешки что, здесь оставляем? — спросил Романченко.

— Конечно. Куда ж они денутся? — ответил Федор Иваныч и направился к грузовику.

После обеда меня клонило ко сну, работать не хотелось, и я обратился к Сашке:

— Сань! Что-то пропало у меня рабочее настроение — спать хочется. А ты как?

— Да что же я, по-твоему, не человек, что ли? С удовольствием прилег бы минут сто восемьдесят покемарить. Но… кто ж позволит? Обстоятельства сильнее нас, к сожалению.

Работали вяло, шутить никому не хотелось. Разговаривали изредка, в основном касательно работы. Довгань трудился отдельно от всех остальных и до конца дня не проронил ни единого слова. Я видел, как он достал папиросную пачку, заглянул в нее, скомкал и, вздохнув, выбросил. Мне стало неловко перед «стариком», и я, чтобы как-то стушевать эту неловкость, протянул ему раскрытую пачку сигарет.

— Угощайся, Вася. Бери. Тебе ведь не за что на меня обижаться.

Он демонстративно отвернулся, но я предложил еще раз:

— Бери, бери, Вася. Ты же курить хочешь, я вижу.

Взглянув на меня исподлобья, Довгань, колеблясь, несколько секунд помедлил, потом все же взял. Глядя в сторону, зажег спичку и, прикурив, загасил ее, взмахнув несколько раз рукой. Он бросил ее на землю и для верности старательно притоптал ногой. В его глазах, жестах и во всем поведении сквозила горькая обида, и мне стало жаль этого доброго мужичка, решившего в столь, как мне тогда казалось, солидном возрасте, обзавестись высшим образованием.

— Вася, тебя прямо со школьной скамьи на фронт взяли? — спросил я, чтобы как-то разрядить напряженное молчание.

— Ні, Ґено, зі студентської. Я на агронома вчивсь. На другий курс якраз перейшов, самі п’ятірки в мене були… Тільки-но іспити склав… Достроково… До батька зібравсь. І тут — ця клятюча війна… — он глубоко вздохнул, пыхнул сигаретой и на минуту замолк. — Гаразд… хай їй сячина…

После ужина мы с Сашкой Латыщенко решили прогуляться по селу — разведать, что там и как. Прежде всего, мы решили найти магазин, чтобы вовремя пополнить запас курева. Местные мужики сказали, что это недалеко — ниже нашего обиталища, на перекрестке. Мы уже собрались было туда направиться, как нас остановил Романченко.

— Эй, молодежь! Вы куда?

— Хотим в сельмаг зайти, узнать, что там есть, — ответил я.

— А мы тут решили отметить наш приезд. Вы, надеюсь, тоже коллектив поддержите? Так что по десятке гоните.

Сашка тут же вынул десятку и протянул Романченко. Денег у меня было в обрез, но отставать от коллектива мне тоже не хотелось, тем более что Сашка принял лешкино предложение без колебаний. Я последовал его примеру, и мы направились к выходу.

— Вы ж на сабантуй не опаздывайте. Сбор в посадке ровно в семь. Это вон там, за новым клубом, — крикнул нам вдогонку с порога Романченко.

Сельмаг по сравнению с городскими магазинами, даже самыми захолустными, выглядел мрачно и убого. Это была обычная, хоть и довольно просторная, сельская хата с наполовину прогнившим деревянным крыльцом, двустворчатой дверью, скрипучими половицами и зарешеченными окнами. У прилавка стояла толстощекая тетка в грязном переднике, который был когда-то белым, и с аппетитом уплетала булку с колбасой. Кивнув в ответ на наше приветствие, она сунула в рот остаток бутерброда и из термоса довоенных времен плеснула в стакан, покрытый коричневым налетом, порцию темного дымящегося чая. Мы с Сашкой принялись с любопытством осматривать ассортимент выставленных товаров, слыша, как за спиной продавщица с шумом потягивает горячий чай.

На полке стояли бутылки с этикетками: «Горілка», «Московская», «Портвейн белый таврический» и «Червоне міцне». Верхние полки были заставлены консервными банками с надписями: «Бычки в томате», «Шпроты», «Частик в томатном соусе», «Пеламида в масле», «Ставрида в собственном соку», «Лосось в масле», а также стеклянные банки с кабачковой и баклажанной икрой. Нижняя полка была завалена блоками табачных изделий: «Беломорканал», «Прибой», «Север», «Прима» и «Памир». За захватанной витриной лежали батоны «ветчинно-рубленной», «отдельной» и