тебя аккуратно одетым, интеллигентным пацаненком. А тут ты — в сапогах, грубом свитере, с рюкзаком на спине и телогрейкой в руках. На кугутенка похож.

Меня покоробило от пренебрежительно-уменьшительных форм «пацаненок» и «кугутенок», но я их игнорировал, как принято в приличном обществе реагировать на бестактности. Романченко раскрыл свою тетрадку на странице со списком группы и против моей фамилии поставил птичку.

— Наша группа едет в шестом вагоне. Понял, салага?

Я не стал реагировать на унизительное обращение «салага» и демонстративно повернулся в Лешке спиной, чтобы отойти в сторону. Тем временем к нему подошло еще несколько одногруппников.

— Леха, привет. И меня там отметь.

— И меня!

— Меня тоже!

Я обернулся, узнав голос Латыщенко. Тот был в фуражке из букле, в солдатской робе и сапогах

— Привет, Саня, — поздоровался я.

— А, Генка! Привет, лошадь! Не проспал?

— С чего это мне просыпать?

Я достал пачку сигарет и молча предложил Сашке. Но он вынул из кармана то ли серебряный, то ли посеребренный портсигар и, лихо клацнув защелкой, протянул мне:

— Бери! Болгарские, «Мони». Пробовал?

— Нет, — признался я, прикуривая пижонскую сигарету с желтым фильтром.

— А я терпеть не могу с фильтром, — вмешался Романченко. — Куришь, куришь, а толку никакого.

По мегафону объявили посадку, и мы с Сашкой, стараясь держаться вместе, забрались в шестой вагон, забросили рюкзаки на третью полку и вышли на платформу. До отъезда оставалось еще пятьдесят минут, и Сашка предложил зайти в закусочную, чтобы выпить «на дорожку» по кружке пива. Я ни разу до этого не был в закусочных, тем более не пил в них пиво. Но отказаться было неловко: меня и так все считали молокососом, едва оторвавшегося от маминой сиськи.

В закусочной толпилась разношерстная публика, но большей частью студенты, отъезжающие в колхоз. Было душно, накурено, стоял острый запах спиртного и прокисшего пива. В табачном дыму висела площадная брань. Шокированный, я втянул голову в плечи и остановился около Сашки, мечтая о том, чтобы он предложил уйти.

У пивной бочки народу было видимо-невидимо — за час не успеть никак. Посетовав на неудачу, мы повернулись было к выходу, но из толпы окликнули Сашку:

— Латищенко! Давай сюди!

Это был Вася Довгань, наш «переросток». Впереди него стояло всего четыре человека. Жестом руки он предложил место впереди себя, чем вызвал недовольство стоящих сзади, но, взглянув на наградные планки на его груди, они неохотно угомонились.

– І ти, пуцьвірінку, по пиво прийшов? А мамка тобі по сраці не надає?

Эти слова относились явно ко мне. Скажи это кто другой, я бы возмутился, но на Василя у меня обиды почему-то не было. Я отшутился:

— Та вона ж, Василю, не бачить.

— А як дізнається, що тоді?

— Та як же вона дізнається? На вряд чи ти доноситимеш, а Сашко напевно мовчатиме.

Когда впереди нас оставался всего один человек, пивной кран издал шипящий звук, и краснолицая продавщица прокричала:

— Товарищи, пиво кончилось!

Очередь разочарованно зашумела, но ничего не поделаешь — нет, так нет. Очередь таяла на глазах. Вася вышел, о чем-то оживленно беседуя с каким-то мужиком своего возраста. Я тоже повернулся было в сторону выхода, но Сашка удержал меня за рукав:

— Подожди, Гена. Давай хотя бы по сто граммчиков дернем, а?

Сашкино предложение меня обескуражило. Я хотел отказаться, но он, не дожидаясь моего согласия, обратился к продавщице, как заправский забулдыга:

— Два по сто коньячка и по конфетке.

— Саня, а если нас унюхает кто-нибудь из руководства? Выгонят же.

— Да ты видел, сколько наших пили пиво? Всех выгонять, что ли? К тому же, некоторые преподаватели тоже причастились — я видел, когда шел к вам с Романченко.

— Пьяные ведь будем…

— Это от ста грамм пьяные? Да ты что, Генка! Ты что, никогда не пил, что ли?

Я в самом деле никогда не пил, но побоялся в этом признаться, чтобы не вызвать лишних насмешек. Мы чокнулись, Сашка выпил стопку до дна, сморщился, как сморчок, и откусил половинку шоколадной конфеты. Пока он кривился да жевал конфету, я чуть надпил свою стопку и, содрогнувшись от отвращения, незаметно поставил за цветочник. Коньяк, показавшийся мне отвратительным пойлом, обжег мои язык, пищевод и желудок, но конфета ощутимо ослабила это непривычное жжение. И что хорошего находят люди в коньяке?

— Ну, пошли, — сказал Латыщенко, сунув в рот остаток конфеты. — А то без нас уедут.

— Генка! Генка, проснись! Приехали.

Я открыл глаза, недоумевая, где нахожусь. Латыщенко тряс меня за плечо.

— Генка, приехали. Выходим.

Меня мутило. Болела голова. Преодолев разбитость, я встал, стащил с третьей полки свой рюкзак и вслед за Сашкой стал пробираться к выходу. На воздухе мне стало легче, тошнота отступила. Нет, нельзя мне пить. Никак нельзя. Как видно, для этого созреть как-то надо.

Лешка Романченко всем велел следовать за ним. Мы вошли в убогое здание местного вокзала, но Романченко, не дав нам передохнуть, прошел через зал ожидания и вывел нас на привокзальную площадь, где стояли грузовики. Неподалеку мы увидели Ежугина в спортивной куртке поверх толстого свитера и со списками в руках. Он командирским тоном раздавал указания старостам.

Поговорив с ним не более минуты, Лешка отвел нас к грязному грузовику и скомандовал залезать в кузов, устланный свежей соломой. Едва мы расселись, к машине подошел мужчина лет пятидесяти. Очки с тонкой серебристой оправой придавали ему интеллигентный вид, несмотря на «колхозное» одеяние — темно-серую телогрейку, фуражку «паутинку» и грубые брюки, заправленные в юфтевые сапоги. Ухватившись за борт, он вскарабкался на колесо и поздоровался:

— Здравствуйте, мальчики! — сказал он с улыбкой.

— Здравствуйте! Здравствуйте, — ответили мы вялыми от усталости голосами.

— А девочки, — сказал кто-то позади меня. — Среди нас две девочки есть.

— Виноват. Здравствуйте, юноши и девушки! Я — ваш руководитель и еду с вами. Меня зовут Федор Иванович Кряжин. Староста где?

Романченко поднял руку.

— Здесь! Здесь я.

— Все на месте? Никого не потеряли?

— Так точно, все! — отчеканил Романченко по-военному.

— Ну, тогда поехали устраиваться.

Кряжин спрыгнул на землю, влез в кабину, уселся рядом с шофером, и грузовик покатил по грунтовой дороге, подпрыгивая на ухабинах.

— Давайте споем, что ли? — предложил Романченко.

— Начинай. А мы подтянем.

И Лешка затянул:

— Эсминец на рейде стоял у порта, Матросы с родными прощались, А море таило покой красоты И где-то вдали исчезало.

Все хором подхватили:

— А море таило покой красоты И где-то вдали исчезало. А там во садочку, где пел соловей, Он пел свою песню, играя, С девчонкой прощался моряк молодой, Надолго ее покидая…

— Ну