В обстановке проявлялся вкус Илюшина – любовь к беспорядочномучтению, фотографиям и комфорту. Сделанные на заказ вместительные, но негромоздкие шкафы были забиты книгами; на стенах висели фотографии, которыерегулярно обновлялись; синие стулья и кресла необычной формы на поверкуоказались очень удобными. Впрочем, в последнем клиенты редко моглиудостовериться – для них в гостиной-«офисе» стоял «инквизиторский» стул: свысокой спинкой, гнутыми ножками, обманчиво пышной подушкой, предательскипроминавшейся под садившимся. Большинство клиентов в первый раз садились именнона него, хотя Илюшин никого не ограничивал в выборе места – в гостиной хваталокресел.

Телевизор был куплен Макаром первый попавшийся, маленький идалеко не новый, и большую часть времени он пылился в углублении шкафа, потомучто включали его крайне редко. Зато ноутбук с огромным экраном постоянноработал, показывая всем желающим заставку: белый маяк на зеленом обрыве, подкоторым бушует море. «Ирландия», – как-то пояснил Макар, заметив, чтоБабкин разглядывает заставку. На стене напротив висела фотография того жеместа, только ракурс был другой, и можно было рассмотреть красную черепичнуюкрышу домика, пристроенного к маяку, и луг с желтыми цветами вокруг него.

Сергей уселся в кресло напротив пейзажа с маяком и уставилсяна него в ожидании, что, может быть, от созерцания его осенит какая-нибудьдельная мысль. Но мысль не приходила.

– Зачем?! – спросил он, поняв, что уже две минутысозерцает маяк впустую. – Зачем это все было нужно?

– Как – зачем? – Макар размотал шарф и плюхнулся надиван. – Серега, как можно создать у человека эффект «жамэ вю»? Какзаставить его поверить в то, что мир вокруг него ощутимо изменился, но никто,кроме него самого, этого не замечает? Как, в конце концов, убедить его в том,что он впервые оказался на той улице, по которой проходил десятки раз? Изменитьее! Изменить мир в деталях. Но изменить совсем немного – так, чтобы человек чувствовализменения, но не видел их. Грань здесь очень тонкая, но, очевидно, фокусник неперешел ее, раз Силотский явился к нам с рассказом о своих проблемах.Достаточно перекрасить дверь в тот же цвет, но другой оттенок – и человек будетстоять возле нее, не понимая, что изменилось. Сменить одну цифру в номере –виртуозно подобрав очень похожую, но другую – и он может сколько угодно смотретьна номер, но ничего не увидит. Идея с Григом и вовсе гениальна! Силотскийобладал отменным музыкальным слухом – помнишь, он рассказывал, что играл вюности на разных инструментах, – и, конечно, будь источник звука рядом, онраспознал бы, в чем дело. Но музыка играла в салоне, и он слышал ее то недолгоевремя, что выходил из подъезда и проходил мимо окна. Ему не хватало времени нато, чтоб отследить свои ощущения, сосредоточиться... Во всем, на что бы нипадал его взгляд, что-то менялось, но понять, что именно, было совершенноневозможно. Во всяком случае, если не задаться целью найти эти изменения поодному, как это сделали мы.

– Почему ты решил туда поехать? – глухо спросил Сергей,все еще переживавший свой провал.

– Интуиция подсказала. – Макар усмехнулся. – Насамом деле я вспомнил собственные впечатления от Силотского и окончательноосознал, что он вовсе не показался мне больным человеком. А «жамэ вю», другмой, – это симптом болезни. И одно с другим никак не согласовывалось.

– Теперь согласовалось.

– Теперь – да. И мы даже знаем, кто был непосредственнымисполнителем этой идеи. Господин Качков, которому Силотский так доверял.Поезжай, кстати, к девушкам с фотографией, убедись, что к ним приходил именноКачков, хорошо?

Бабкин кивнул. Он был уверен, что девушка в солярииописывала именно заместителя Силотского, но нужно было знать наверняка.

– Непонятно только, что нам теперь делать с этойинформацией, – задумчиво проговорил Илюшин, зачем-то меняя местами двефотографии на стенах. – И кому, интересно, было выгодно убедить бедногоЛанселота в том, что он, того гляди, окажется в совсем другом мире... Вся этазатея с «жамэ вю» – зачем? Для чего? И если Силотский поверил в то, что вокругнего происходит что-то иррациональное, зачем же нужно было его убивать?

– Макар, я должен кое-что тебе рассказать, – медленнопроизнес Бабкин, не глядя на него.

Илюшин посмотрел на него ясными глазами, в которыхотразилась какая-то мысль, и кивнул с заинтересованным видом.

– Если должен, рассказывай.

Сергей вздохнул, потому что говорить об этом ему совершенноне хотелось, несмотря на то, что прошло много лет. И начал рассказывать.

* * *

Мария вытерла руки тряпкой, бросила ее на подоконник.Обернулась на скульптуру, прищурившись так сильно, что еле-еле различилаконтуры фигуры, зажмурилась, отвернулась, и только тогда открыла глаза. Это былее ритуал, ее волшебное действо, которым Томша заканчивала каждую работу. Нечтосуеверно-мистическое, во что она вкладывала глубокий смысл: увидеть скульптуру«полуслепым» взглядом, сохранить ее такой в памяти, запечатав смыканием век, аминуту спустя уже обнаружить готовую работу, в которую она, Мария Томша,вдохнула жизнь. Игра с самой собой: из невнятных контуров получаласьбезупречная скульптура, к которой она словно бы и не имела отношения.

Гипсовая птица вышла очень удачной. Конечно, ничегосерьезного, обыкновенная разминка для пальцев перед новой большой работой –Марию ожидал заказ, к которому она собиралась приступить на следующейнеделе, – но Томше она нравилась. Это была сова, все детали которой вышлипреувеличенно крупными: слишком огромные даже для совы глаза, похожие на очки,резко изогнутый клюв, как будто птице его сломали, длинные – фалдами сюртука –крылья, сложенные за спиной. Перьев не было, и сова производила впечатлениеголой.

– Посмотрим, что вы на это скажете... – пробормоталаТомша, обращаясь к конкретному человеку.

Но он, Мария знала, ничего не стал бы ей отвечать. Он, этотчеловек, предпочитал деревянные скульптуры, а ее гипсовые и глиняные творенияназывал поделками, пряча за снисходительностью презрение и насмешку.

А она не любила дерево. Да, оно предоставляло такиевозможности, которые были недоступны ей, работающей с камнем, глиной илигипсом, оно само подталкивало к тому, чтобы использовать выброшенные в разныестороны, словно руки, корни и ветви, позволяло прорезать его глубоко внутрь,забираясь в самую сердцевину. Но это и отталкивало Томшу. Чтобы работать сдеревом, нужно изучить его характер, особенности, прислушаться к тому, чтоживет внутри, и осторожно высвободить это. С глиной и гипсом Мария ощущала себячистым творцом – из ничего появилось «что-то», с деревом она была сотворцомприроды. А делиться лаврами с кем-то, хотя бы и с природой, Мария никогда нелюбила.

И еще дерево было слишком живым. Любой исходный чурбан,который можно изрезать на куски, распилить, сжечь без остатка, являлся живымматериалом, чувствующим ее руки, отзывающимся на прикосновения пальцев. И, каквсе живое, он диктовал свои правила – куда жестче, чем делал это самыйкапризный камень. Дерево нельзя было резать против волокна, оно реагировало напогоду и перепады температуры, оно трескалось и отказывалось воплощать еезамыслы. Дерево рвалось вверх – да, бессмысленный чурбан, даже заваливающийсянабок, все равно тянулся ввысь, и скульптуры из него получались такие же,устремленные к небу. Работы самой Марии прижимались к земле, она распластывалаих, подчиняла силе тяготения, как будто оно было в два раза больше, чем вдействительности, усиливала плоскости, горизонтали. Даже ее сова была овалом – ноовалом, ориентированным горизонтально.