19 (31) — 21 января (2 февраля) главнокомандующий предполагал возобновить наступление по трем основным направлениям: к турецкой столице, в направлении порта Деде-Агач на побережье Эгейского моря и на Галлиполи.

К этому времени конница Струкова заняла Киркилиссу, Баба-Эски и Родосто на берегу Мраморного моря, а также Люле-Бургас и Чорлу — станции у железной дороги из Адрианополя в Константинополь. В Люле-Бургасе было захвачено около 200 вагонов с локомотивом и взято много пленных. Кавалеристы Струкова нагнали многотысячный обоз с мусульманским населением, разоружили его и под конвоем направили в Родосто, откуда, по слухам, мусульман переправляли на азиатский берег. Части передового отряда Скобелева из 30-й пехотной дивизии Шнитникова без боя овладели Демотикой на железнодорожном пути из Адрианополя в Деде-Агач. В городе был захвачен склад сухарей и консервов. А конница Кравцова, считая себя обеспеченной с восточного фланга пехотой Шнитникова, продолжала искать остатки разбитой армии Сулеймана, по слухам отступавшие к Эгейскому морю.

Вечером 14 (26) января главнокомандующий направил Александру II телеграмму, в которой попросил подготовить к отправке из Севастополя одну дивизию X корпуса с тремя 9-фунтовыми батареями с той целью, «чтобы… можно было высадить ее на том месте, которое найду необходимым и удобным»[987]. Этой дивизией великий князь предполагал занять азиатский берег Босфора, но не говорил об этом прямо, «из опасения, что государь отвергнет этот смелый план»[988]. Как отмечали члены Военно-исторической комиссии, это была «первая мысль о занятии Босфора, брошенная великим князем… и в январе имевшая вероятие на осуществление». Впоследствии же, когда эта задача «делалась уже неисполнимой», она послужила причиной больших затруднений для главнокомандующего, так как именно тогда он стал получать «настояния» из Петербурга о занятии босфорских берегов[989]. Но не станем забегать вперед и вернемся в Адрианополь.

Тем же вечером 14 (26) января, как уже повелось в полевом штабе, за чаем у великого князя обсуждалась текущая ситуация. Все присутствовавшие пребывали в тревожном возбуждении. Великий князь много и оживленно делился своими мыслями. Но, по словам Газенкампфа, никто толком не знал, «что делается на свете» и у турок. Все питались «адрианопольскими слухами и сплетнями». Говорили, будто бы в Константинополе — революция и султан бежал, а англичане высадили 10-тысячный отряд в Галлиполи и уже объявили России войну[990].

16 (28) января главнокомандующий вызвал к себе Скобелева и распорядился в отношении рекогносцировок перед предстоящим наступлением. Он стремился скорее захватить линию Беюк-Чекмедже — Деркос — последний рубеж на подступах к Константинополю, который турки, по слухам, еще не успели подготовить к обороне. Скобелев со своим отрядом должен был наступать в авангарде, гвардия — за его левым, а 8-й корпус — за правым флангом. Особое внимание великий князь уделил распоряжениям на случай войны с Англией, прежде всего «насчет захвата выхода из Босфора в Черное море» и «снаряжения судов с минами и минных заграждений»[991]. Подготовка к последнему броску на Константинополь шла полным ходом.

С нетерпением ждал великий князь ответа императора на свои предложения и вопросы. Неосведомленность о происходящем за пределами расположения армии томила не меньше. Дошло до того, что главнокомандующий послал гонца в Константинополь к германскому послу князю Рейсу с единственной целью — разузнать обстановку.

Тем временем в Петербурге, получив телеграмму брата от 9 (21) января, Александр II воскликнул: «Если суждено, то пусть водружают крест на Святой Софии!»[992]. В этом настроении его поддерживал великий князь Константин Николаевич.

Обратим внимание на крайне важный момент: курс на овладение Константинополем и Галлиполи, заявивший о себе в полевом штабе Дунайской армии и пробивавшийся в Петербурге, был курсом вынужденным. Он не являлся плодом последовательно, пусть даже тайно, реализуемой стратегии — это была сиюминутная реакция на привносимые обстоятельства.

После совещания в Зимнем дворце 11 (23) января итоговая позиция Александра II оказалась все же сдержанной: факт отказа турецких уполномоченных от предъявленных им условий мира не стал окончательным предлогом для занятия Константинополя и проливов, российский император предоставил туркам еще один шанс. И здесь, по мнению Татищева, «в особенности» постарались Горчаков и Милютин: они «настаивали на опасности новых грозных осложнений, которые, по мнению их, неминуемо вызвали бы для России окончательный разгром Оттоманской империи и падение мусульманского владычества в Европе»[993].

Нетрудно заметить, что это мнение Татищева не согласуется с тем, как представил свою позицию сам военный министр. По его дневниковым записям, на совещании у императора 10 (22) января она выглядела весьма решительно, и против не высказался даже Горчаков, однако ее не поддержали другие участниками совещания. В итоге 12 (24) января в 10.40 утра главнокомандующему Дунайской армией шифрованной телеграммой был направлен следующий ответ императора: