«Записка эта произвела ошеломляющее впечатление»[964]. Главнокомандующий планировал операцию по захвату Адрианополя, а тут он, практически, сам падал к ногам победителей. Неожиданный успех начинал страшить бездной непредсказуемых последствий. Чувствовалось, что Оттоманская империя начинала разваливаться, и образовавшийся вихревой поток событий стал увлекать русскую армию вперед, к турецкой столице. Но хватит ли сил у армии и государства? Этот вопрос вертелся в головах всех обитателей полевого штаба русской армии.

«События так быстро идут, — заговорил Николай Николаевич, — что даже становится боязно, чем все это может закончиться?» С ним согласился Непокойчицкий, а Нелидов предположил, что, «должно быть, вот почему Намык-паша просил остановить войска, говоря: cela peut amener les grands malheurs (это может повлечь за собой большие беды. — И.К.)». «Действительно, сказал великий князь, если паника в Адрианополе так сильна, то она может быстро дойти до Константинополя, и там произойдут беспорядки. Это может ужасно запутать и затянуть все дело». На что Нелидов заметил, что он опасается резни, «и не столько со стороны турок, сколько со стороны христиан». «Наконец, — продолжал он, — и то, и другое может распространиться, и тогда англичане займут Константинополь до нашего прихода (курсив мой. — И.К.)»[965].

На следующий день, 9 (21) января, на встрече с великим князем Намык-паша заявил, что «то, чего вы требуете, почти равносильно уничтожению турецкой империи», и попросил умерить требования. Николай Николаевич ответил категорическим отказом и дал два часа на размышление, по истечении которых турецкие уполномоченные заявили, что не считают себя вправе принять предложенные условия и отправляются в Константинополь для консультаций. В свою очередь, главнокомандующий заявил, что незамедлительно проинформирует о случившемся государя, но теперь, даже если турецкая сторона примет русские условия, он все равно продолжит наступление до получения новых инструкций и приказа императора остановиться[966].

«Жаль, что они не соглашаются», — говорил Николай Николаевич Скалону[967]. Однако наряду с сожалением о несостоявшемся перемирии главнокомандующий чувствовал удовлетворение от того, что в результате отказа турецких уполномоченных он фактически исполнял желание императора затягивать переговоры и идти вперед.

В тот же день Николай Николаевич телеграммой проинформировал императора о срыве переговоров и запросил новых инструкций: «как мне поступить в случае подхода моего к Царьграду» и «что делать в следующих случаях:

1) если английский флот или другие флоты вступят в Босфор;

2) если будет иностранный десант в Константинополе;

3) если там будут беспорядки, резня христиан и просьба о помощи к нам;

4) как отнестись к Галлиполи — с англичанами и без англичан?».

А вечером пришли две телеграммы из Петербурга. В первой, от 6 (18) января, Александр II отмечал: «Вижу с удовольствием, что наступление с настойчивостью продолжается». Эти слова императора укрепили наступательный настрой главнокомандующего. Во второй телеграмме от 4 (16) января Милютин информировал Николая Николаевича о запросе англичан в отношении действий русской армии на Галлиполи и данном ответе, «что мы вовсе не имеем в виду направлять наши действия на Галлиполи, если только турки не стянут туда свои силы»[968].

Тем временем в Петербурге составленный Игнатьевым проект предварительного мирного договора с Портой был утвержден императором. Горчаков предлагал ограничиться подписанием протокола об основах будущего мирного договора с Портой. Игнатьев, отвергая это предложение, высказывался за возобновление Константинопольской конференции. Когда все же возобладала идея подписать с турками предварительный мир, то Александр II предполагал послать Игнатьева для ведения переговоров в Константинополь. Однако Николай Павлович, не желая ущемлять самолюбие канцлера, выразил на этот счет свои сомнения. В итоге местом ведения переговоров о «прелиминарном» мире была выбрана Одесса.

Одновременно в окружении Александра II звучали голоса в пользу решительных действий. На совещании в Зимнем дворце 9 (21) января Игнатьев настаивал на обязательном занятии высот, господствующих над Константинополем и Босфором. Он считал, что усиливающиеся столкновения мусульман с христианами вынудят русскую армию занять Константинополь. Одновременно беспорядки создадут удобный повод оправдать перед Европой ввод русских войск в турецкую столицу, как сказали бы сегодня, с гуманитарной миссией. Позднее Игнатьев вспоминал:

10 (22) января после обеда в Зимнем дворце Александр II пригласил к себе в кабинет Милютина и Горчакова и предложил им обсудить, «как далее вести дело, ввиду быстрых успехов нашего оружия». Военный министр высказал мнение, что «в случае, если начатые в Казанлыке предварительные переговоры окажутся безуспешными, продолжать безостановочно наступление к Константинополю и вести уже дело к радикальному разрешению восточного вопроса, сообща со всей Европой». «К удивлению моему, — заметил Милютин, — кн. Горчаков не возражал…»[970].

11 (23) января во время своего доклада императору военный министр снова стал настаивать «на том, чтобы теперь же обратиться к Европе с предложением заняться сообща разрешением восточного вопроса. Однако все нашли это преждевременным». А на следующий день великий князь Константин Николаевич стал развивать Милютину свои идеи по Восточному вопросу. Из миротворца в начале 1877 г. великий князь превратился в «ястреба» год спустя: в январе 1878 г. он заговорил уже о необходимости полного изгнания турок из Европы, превращения Константинополя в вольный город и открытия проливов. Эти соображения он высказывал также Александру II, Горчакову, Игнатьеву и Адлербергу[971]. Однако надо признать, что этой решительности Константину Николаевичу хватило ненадолго.

Вот здесь я прерву изложение событий, чтобы обратить внимание читателя на ряд наиболее важных моментов. Если для Николая Николаевича ситуация с отказом турок от предъявленных условий мира была достойна сожаления, то таковой, по ряду причин, она не являлась для Петербурга. Более того, подобный результат прогнозировался в окружении Александра II. В письме военного министра от 20 декабря (1 января), полученном главнокомандующим вместе с условиями мира, прямо говорилось, что «всего вероятнее… турецкий переговорщик сошлется на неожиданность наших требований и на неудовлетворительность своих инструкций». Что же в этих условиях Милютин от имени императора советовал великому князю? «Желательно, — писал он, — чтобы немедленно после отъезда из главной квартиры турецкого уполномоченного были усилены военные операции для распространения паники в Константинополе (курсив мой. — И.К.)»[972].