Ну ничего себе «предвидя возражения»! Кто так отредактировал проект? Этот «мастер» убрал из него то, на что в Вене обращали внимание в последнюю очередь, но зато усилил раздражительность тех пунктов, которые были наиболее чувствительны для венского кабинета. Ведь только что ощутили холод Андраши в отношении позиции по Болгарии, но тем не менее взяли и увеличили ее границы: «в соответствии с принципом большинства болгарского населения». А в пункте по Боснии и Герцеговине вообще исчезло какое-либо упоминание о роли Австро-Венгрии в судьбе этих провинций. И вот эта редакция проекта мирных условий, столь своеобразно «щадящая» самолюбие австро-венгерского правительства, была отослана великому князю Николаю Николаевичу.

В конечном итоге даже не важно, кто конкретно так отредактировал проект. Хотя в том, что к этому приложил свою руку Игнатьев, я не сомневаюсь. Важно, что Александр II, зная о Будапештских соглашениях, тем не менее утвердил проект, игнорировавший в них основной интерес венского кабинета. И, что особенно примечательно, произошло это на фоне ранее высказанных турками предложений поделиться с Веной этими провинциями в обмен на ее заступничество перед Россией[930].

Если судить по реакции Горчакова, то можно допустить, что сам император Александр явился сторонником антиавстрийской редакции проекта мирных условий. Но вероятнее, что это все же было не так и первопричина — в невнимании к нюансам. Император просто не подумал, что Будапештские соглашения требуют своего подтверждения, а без этого русские условия мира вызовут отторжение Вены[931].

В письме к Вильгельму I Александр II утверждал, что предлагаемые Россией мирные условия «не противоречат духу соглашений, заключенных с императором Францем-Иосифом, на которые вы тоже дали свое согласие»[932]. Однако выходило, что эти условия противоречили уже не только «духу», но и «букве» соглашений. По их поводу Андраши писал послу в Берлине графу Кароли:

Теперь, писал Сетон-Уотсон, перед венским правительством вставала альтернатива: «конфликт с Россией или конференция, которая бы вернула Австро-Венгрии потерянный престиж в глазах общественного мнения»[934].

Как только вести о русско-австрийских трениях достигли Лондона, за этот сюжет живо ухватился британский премьер. Сетон-Уотсон отмечал, что Биконсфилд недооценивал своих оппонентов и партнеров, когда «был глух к любому намеку на австро-русское соглашение, исходило ли оно от Рассела, Шувалова или Лайарда»[935]. Но в начале января 1878 г. премьер-министр правительства ее величества все понял правильно. 7 (19) января он писал королеве:

Но вернемся к Горчакову. Разумеется, у него и в помине не было того, в чем его заподозрил Андраши, — стремления решать «весь Восточный вопрос». Тем не менее, похоже, что в конце декабря 1877 г. Горчаков поневоле начал «просыпаться»: до него стали доходить все негативные последствия недоговоренностей в отношениях с Веной, и он резко воспротивился антиавстрийскому настроению своего императора. А уже при обсуждении письма Франца-Иосифа канцлер, возможно, проявил недовольство тем, как поступает Александр II: сначала провоцирует Вену, умалчивая о ранее согласованной позиции по Боснии и Герцеговине, а затем, получив адекватный ответ, разыгрывает благородный гнев оскорбленной невинности. Предполагать это позволяет и тот факт, что Горчаков выступил против участия Игнатьева в совещании по обсуждению ситуации с условиями мира, ведь антиавстрийские настроения графа Николая Павловича были хорошо известны.

Но «хорош» оказался и сам Горчаков. Кто знал о существовании секретных русско-австрийских конвенций? Александр II, Милютин, Обручев, Новиков, Шувалов, Горчаков, ну и, пожалуй, доверенные лица канцлера — Жомини и Гамбургер. Горчаков явно проспал проблему. Он не настоял перед императором на необходимости еще в конце ноября довести до Вены простую, но важнейшую мысль: в окончательных условиях мира будут непременно учтены интересы Австро-Венгрии в соответствии с ранее достигнутыми договоренностями. А может быть, российский канцлер все же не хотел делать этого?..

15 (27) декабря Дерби через посла Лофтуса запросил Петербург о том, «расположен ли император Александр, ввиду выраженной Портой сент-джеймскому двору готовности “просить мира” (to ask for peace) принять такое предложение и вступить с Турцией в мирные переговоры?». Через два дня Горчаков заявил послу: для того, чтобы прийти к миру, Порта должна обратиться к главнокомандующим русскими армиями в Европе и Азии, которые и сообщат ей условия заключения перемирия[937].