4 (16) декабря Александр II отбыл из Парадима к наследнику, чтобы затем, через Бухарест, направиться в Петербург.

Итак, важнейшие документы — письма в Вену и Берлин, а также условия мира — составляются и обсуждаются лицами, в разной степени посвященными в главный на тот момент дипломатический секрет российской власти — содержание Будапештских конвенций с Австро-Венгрией. Если Александр II, Горчаков и Милютин были полностью в курсе этого соглашения, Жомини, наверное, знал о нем от Горчакова, то Нелидов с Игнатьевым были, очевидно, не в теме. Что получилось? Секретные, доверительные письма в Вену и Берлин составляли три человека, двое из которых резко критически относились к политике Австро-Венгрии на Балканах, но зато сильно радели за судьбу тамошних славян. И в первую очередь это относилось к пылкому и энергичному Игнатьеву.

Когда в Вене вскрыли полученный от российского императора пакет, то знакомство уже с первыми пунктами условий мира вызвало явное неудовольствие австро-венгерского правительства:

Как это поняли в Вене? Сложив формулировки первых двух пунктов там сделали вывод, что Россия просто приглашает Австро-Венгрию временно поучаствовать в организации автономного управления в Боснии и Герцеговине. И это после Рейхштадта и Будапештских конвенций?!

Еще 23 июня (3 июля) 1877 г. Новиков из Вены предупреждал Горчакова, что «граф Андраши не удовлетворится одним нашим заявлением о том, что мы останемся верными рейхштадтскому уговору, он потребует более определенных гарантий». Такие притязания Андраши русский посол в Вене считал обоснованными и вполне приемлемыми для России. Новиков явно намекал: предоставление Вене дополнительных гарантий реализации ее территориальных амбиций позволит России более свободно действовать на Балканах. А в конце июля к этому же стал призывать из Лондона и Шувалов. Он писал Жомини о необходимости «щадить Австро-Венгрию и не допускать ее к тому, чтобы она вошла в соглашение с Англией, которая всячески старалась ее задобрить»[911]. В Лондоне Шувалов не упускал случая, чтобы заявить о полном согласии в русско-австрийских отношениях по Балканам. Это назойливое стремление российского посла не раз отметит в своем дневнике Дерби[912]. Действуя подобным образом, Шувалов опирался на установку самого канцлера, изложенную в его инструктивном письме от 18 (30) мая 1877 г.: «если Австро-Венгрия со своей стороны потребует компенсации», то Россия не станет возражать против того, чтобы она получила «эту компенсацию в Боснии и отчасти в Герцеговине»[913]. Эту позицию Шувалов озвучил Дерби в беседе 27 мая (8 июня), она была зафиксирована и в переданном британскому госсекретарю меморандуме, делать секрета из которого в Лондоне вовсе не собирались[914].

Но на заявления Новикова и Шувалова Горчаков отвечал тогда лишь общими фразами о незыблемости «Союза трех императоров». В дальнейшем же, осмелюсь предположить, он, по старческой забывчивости, упустил этот важнейший момент[915].

Спустя полгода Петербург не учел разумные советы своих послов, и Андраши расценил новую позицию Александра II как попытку лишить Австро-Венгрию ранее согласованного приза — Боснии и Герцеговины. Российский император, видимо, посчитал, что раз победа над турками близка, то теперь ему позволено забыть те обещания, которые он раздавал, чтобы эту победу обеспечить, — так, вполне вероятно, думал Андраши. А сколько было благородного пафоса! Лицемер! Вот тут-то Андраши, возможно, и припомнил январское 1877 г. предостережение Бисмарка в отношении русских замыслов.

В балканской партии для Андраши главным было заполучить Боснию и Герцеговину, исключить влияние Белграда на эти провинции и образование за счет их территорий Большой Сербии. Вопрос о Болгарии для него играл все же подчиненную роль. В Вене прекрасно понимали, что в Петербурге трепетно относятся к судьбе этой славянской страны, и поэтому рассматривали вопрос ее дальнейшего устройства как предмет торга с Россией. Именно по такой логике Дополнительная конвенция, фактически подписанная Андраши и Новиковым в Будапеште лишь 6 (18) марта 1877 г., содержала, казалось бы, взаимоисключающие положения. С одной стороны, «в случае территориальных изменений или распадения Оттоманской империи» допускалось, что Болгария может стать независимым государством. С другой стороны, говорилось, что «образование большого сплоченного славянского или иного государства исключается»[916]. А под такое определение, при желании, можно было легко подвести любые предложения русских по укреплению и расширению Болгарии.

Что же касалось «возможных аннексий» в Европе, то конвенция их ограничивала: для Австро-Венгрии — «Боснией и Герцеговиной, исключая часть, находящуюся между Сербией и Черногорией (Ново-Базарский санджак — И.К.)», а для России — «частями Бессарабии, которые восстановили бы старые границы империи до 1856 г.»[917].

Тем временем Александр II, уезжая из армии, обещал Николаю Николаевичу выслать окончательный текст мирных условий после того, как будут получены ответы из Берлина и Вены. Ответ из германской столицы не заставил себя долго ждать. По словам Татищева, «Вильгельм I не высказался ни за, ни против»[918]. Хотя на языке дипломатии это скорее означало принятие «по умолчанию». Венский же двор медлил с ответом.