Милютин знал, о чем говорил. Позднее, в марте 1878 г., в ходе своей поездки в Вену, предположение военного министра полностью подтвердил Игнатьев. Он убедился в том, что «Франц-Иосиф был недоволен письмом государя, привезенным ему Новиковым при возвращении в Вену в январе, и, считая себя с тех пор нами обойденным, не оказывал прежнего противодействия мадьярским увлечениям графа Андраши»[959]. Похоже, что военный министр признал провал попытки лишить Австро-Венгрию той самой «взятки», которая была оговорена еще в марте 1877 г. Письмо Александра II Францу-Иосифу могло изменить ситуацию, введя отношения двух стран по Балканам в русло Будапештских конвенций. Могло, но сыграло роль прямо противоположную. Выбранная российским императором манера под знаменами «платонической дружбы» скрывать фактическое игнорирование интересов партнера мгновенно была сдута ветрами «эгоистической политики» венского кабинета.

То, что Александр II не удосужился в переписке с Францем-Иосифом со второй попытки обеспечить дипломатическое прикрытие наступлению своей армии к Константинополю, особенно показательно на фоне заявлений, сделанных в то же время российским канцлером. Горчаков выслушал от Лангенау упреки Андраши и, стараясь успокоить взбудораженные умы венского правительства, принялся подчищать огрехи предыдущих посланий своего императора. Излагая Александру II содержание беседы с австрийским послом, канцлер писал:

Горчаков не говорил прямо о Рейхштадтских договоренностях и Будапештских конвенциях, предпочитая называть их «условиями». Но князь не сомневался: Александр II прекрасно понимал, что именно с соблюдением этих «условий» Андраши «связывал свое пребывание у власти». И именно эти условия Горчаков считал «легко осуществимыми». Прочитав донесение канцлера, император как ни в чем не бывало написал на нем: «Все, что вы сказали ему, совершенно справедливо»[960]. Простите, ваше величество, но если это так, то отчего таким невразумительным оказалось ваше второе письмо к Францу-Иосифу? Уже в который раз можно констатировать: отсутствие единой и последовательно реализуемой воли во внешней политике Российской империи было очевидно.

О всех решениях, принятых на совещании 5 (17) января, Александр II уведомил брата-главнокомандующего по телеграфу, а в день приезда турецких уполномоченных в Казанлык Николай Николаевич получил от Горчакова ту самую телеграмму, которую канцлер столь усердно сочинял во время совещания у императора.

Великий князь оказался на развилке двух взаимоисключающих линий поведения. Полученные инструкции императора предписывали в целом ясную логику действий: предъявить турецким представителям условия мира; если они принимаются — быть перемирию, не принимаются — русское наступление продолжается. Телеграмма же императора от 29 декабря (10 января) и особенно последняя от Горчакова переводили действия главнокомандующего в мутное состояние политической интриги: мирных условий под разными предлогами не предъявлять, тянуть время, а наступление продолжать.

Не искушенный в политике великий князь не стал задумываться, искать потаенные смыслы и моделировать варианты. Он счел, что телеграмма канцлера задевает его честь, обиделся и вспылил: «Горчаков не знает, в каком положении дело, и начинает путать». «Скажи Чингис-хану (адъютант великого князя. — И.К.), — обратился Николай Николаевич к Скалону, — чтобы он прервал телеграфное сообщение и ни одна депеша не шла из России… я решил все кончить и уже тогда донести… султан повергает себя на милосердие и великодушие государя. Это еще больше обязывает нас кончить дело; а если, ввиду новых успехов, мы станем тянуть и отговариваться… это уже будет подлостью, которую я делать не намерен»[961]. Представления о порядочности в сознании Николая Николаевича полностью затмили логику политической и военной целесообразности.

8 (20) января после представления и краткой беседы главнокомандующий русской армии вручил условия мира турецким уполномоченным. В разговоре великий князь был весьма любезен и уверял Намыка-пашу, что для России сохранение «владычества» Турции «на Балканском полуострове» выгоднее, нежели ее «изгнание». «Нам не расчет, — говорил великий князь, — иметь здесь бог знает еще какое государство». В тот же день, вновь посетовав на «непоследовательность государя», Николай Николаевич принялся сочинять телеграмму императору, объяснявшую принятое им решение:

Тысячу раз был прав Гурко: обделила природа отвагой главнокомандующего русской армией. Ранее столь желанная им цель военных действий — Константинополь — куда-то сразу улетучилась. Создавалось впечатление, будто великий князь уже и «сам не рад, что предстоит занятие Адрианополя». А ведь всего несколько дней тому назад он так стремился опередить турок и захватить эту вторую столицу их империи. «И какое ему дело до того, что подумают Турция и Европа? — писал по этому поводу Газенкампф. — Чем больше захватим, тем лучше для нас: тем податливее будут турецкие уполномоченные»[963].

К семи часам вечера 8 (20) января за чаем у великого князя собрались: Непокойчицкий, Нелидов, Газенкампф, Скалон, Чингис-хан и Кладищев (начальник наградного отделения канцелярии главнокомандующего). А чуть позднее камердинер принес то самое донесение Струкова, отправленное накануне из Мустафы-паши, в котором он информировал об отходе турецких войск из Адрианополя, о страшной панике, воцарившейся в нем, и о том, что жители просят его занять город для наведения порядка.