Как видим, военный министр советовал именно то, к чему на момент появления в главной квартире турецких уполномоченных великий князь оказался психологически не готов. И вывел его из этого состояния только шок от неожиданно быстрого захвата Адрианополя и связанных с ним последствий, ключевым словом в понимании которых было «паника». Ведь именно она рушила препятствия на пути русской армии к Константинополю и порождала формальные предлоги для его оккупации. Вместе с тем паника на территории противника, как думали в русском штабе, намечала и контуры новой опасности: для занятия турецкой столицы этими же предлогами могли воспользоваться и англичане.

А теперь проследим логику действий российского руководства. Как сам император, так и его ближайшее окружение прекрасно понимали, что чем ближе русская армия будет подходить к Константинополю, тем сильнее станут нервничать европейские партнеры России — Австро-Венгрия и особенно Великобритания. В этих условиях вполне логично было бы ограничиться минимальными заявлениями, которые, с одной стороны, не раздражали бы Вену и Лондон, а с другой — не сковывали бы действия военных и дипломатов. Понятно, что это была весьма сложная задача, но игра стоила свеч.

Что же получилось в действительности? Австро-Венгрию серьезно задели, сделав вид, что ее боснийско-герцеговинский приз не входил в состав предвоенных договоренностей, а перед Англией в очередной раз рассыпались гарантиями неприкосновенности Константинополя и Галлиполи, тем самым вновь сковав действия Дунайской армии. В итоге, напоровшись на неприятие Веной и Лондоном непосредственных русско-турецких договоренностей, эту идею все же приняли, правда с оговоркой, что предстоящий русско-турецкий мирный договор будет всего лишь «предварительным».

И вот здесь вполне естественно встают вопросы: а насколько обоснованны были положения условий мира и, самое главное, зачем надо было настаивать на «прелиминарном» мире с Портой, прекрасно понимая, что такой формат отвергается Веной и Лондоном. Чтобы затем пройти унизительную процедуру его исправления под присмотром европейских менторов? Политический мазохизм какой-то…

Даже несмотря на предпринятое сокращение, мирные условия все равно оказались перегружены острейшими политическими сюжетами, по которым российская сторона еще даже не нашла однозначного взаимопонимания с европейскими партнерами. Тем не менее эти условия представили Европе, раздражая многих из ее лидеров. Горчаков уже в Бухаресте, несмотря на категорический запрет Александра II, разболтал о содержании писем в Вену и Берлин[973]. Новиков был прав, когда 19 (31) января писал Горчакову из Вены, что все осложнилось после того, «как стали известны наши условия договора». Да и Шувалов в Лондоне чувствовал то же самое. Еще 15 (27) декабря он телеграфировал Горчакову, что держит полученные из Петербурга основания мира «в самой величайшей тайне, так как если бы она была известна, то наши отношения с Англией сразу бы ухудшились»[974].

Конечно же, и Биконсфилд, и Андраши были настроены поживиться за счет усилий России, но формально они выступали за совместное с ней послевоенное обустройство балканских славян. Прежде всего это относилось к канцлеру Австро-Венгрии. И тут, нате вам, — очередной русский кульбит: «теперь мы решаем их судьбы наедине с Турцией!»[975].

Андраши был далеко не ангел, и фактов его недомолвок, лукавства, да и откровенной лжи, немало. Но зачем же самим так подставляться? Зачем создавать почву для неадекватных трактовок и подозрений, зачем осложнять собственное положение в крайне запутанной балканской ситуации? Неужели печальный опыт ничему не научил руководителей российской дипломатии?.. Поспешность с обнародованием своих намерений в ситуации сложного переплетения различных интересов часто выходила боком такому инициатору. Хотя бы потому, что усиливалась старая проблема — «корректности понимания». «Трудности перевода»… что тут поделаешь…

Не успел российский император представить Европе мирные условия, как почти сразу его дипломатия, в лице канцлера, начала пятиться назад, часто запевая старинный дипломатический куплет: «вы, господа, нас неправильно поняли».

Император Александр и канцлер Горчаков нарушили основное правило получения плодов победоносной войны: сначала — максимальный урон противнику и наибольшие военные приобретения, а уже затем — разговоры о мирных условиях, дележ добычи, милость к побежденным и т. п.

Российские правители поступили с точностью до наоборот. Даже из декабрьского инструктивного письма военного министра главнокомандующему ясно следовало: в Петербурге понимали, что турки воспользуются условиями перемирия для укрепления своих сил и натравливания на Россию Великобритании и Австро-Венгрии. А чтобы этого не произошло, нужен был материальный залог — гарантии — как для удержания в узде побежденной Турции, так и для торга с европейскими кабинетами.

Идея «взятки» не только для Вены, но и для Лондона лежала, что называется, на поверхности. Следовательно, условия мира не надо было пичкать раздражающими политическими сюжетами, а фиксировать в них только максимальные военные требования под благозвучной для Европы вывеской — в качестве временного залога выполнения турецкой стороной требований великих держав. А требования эти будут сформулированы… позже, когда представители великих держав соизволят встретиться и договориться по этому поводу. Итак: минимум программных политических заявлений — максимум военной целесообразности и требовательности. Такой алгоритм поведения раскрывал значительно более привлекательные перспективы. В том числе и для бескорыстного освобождения балканских славян.

Но все сложилось по-иному. Как записал в своем дневнике 12 (24) января Милютин, события развивались с такой быстротой, что «не успевали опомниться и соображать»[976]. Что верно — то верно: соображать в то время в Петербурге действительно не успевали. А может быть, просто боялись? Или и той другое вместе?..

Самое важное на тот момент — военные требования к туркам — было отдано императором на откуп главнокомандующему. А какие установки сидели в голове Николая Николаевича к моменту его встречи с турецкими уполномоченными? В январе 1878 г. о четких ориентирах говорить уже не приходилось, это была какая-то «квадратура круга». Цель военных действий — Константинополь, названная еще перед войной самим императором, — формально не была отменена. И весь ход военных действий только постоянно подтверждал ее обоснованность. Одновременно сам же Александр II нагнетал атмосферу сомнений и страхов, неоднократно говоря великому князю о сложных политических последствиях, связанных даже с временным занятием русскими войсками турецкой столицы. Перефразируя известную поговорку, ситуация описывалась так: и хочется, и колется, и Лондон не велит…