категорически его отвергали. Между ними и коммунистами существовали принципиальные разногласия. КПГ выступала за насильственный радикальный переворот, который мог бы повлечь за собой гражданскую войну. Это пробуждало в буржуазии и средних слоях страх, которым никто не сумел воспользоваться лучше Гитлера.

Нацизм не пришел бы к власти, если бы не кризис демократии и не настроение отчаяния в немецком народе. И здесь сыграли свою роль несколько факторов. Прежде всего дело было не только в том, что немцы проиграли войну и не желали примириться с этим. Решающую роль сыграл Версальский договор, поставивший Германию в предельно жесткие условия. Но поистине роковой оказалась 231-я статья, взвалившая всю вину за развязывание войны исключительно на одну Германию. Впервые в истории морально была осуждена целая нация, фактически ставшая изгоем Европы.

Второй важный момент состоял в том, что после войны большинство немецкого народа внутренне не приняло демократию. Этот режим выглядел как навязанный стране извне победителями, что когда-то уже было проделано Наполеоном. К тому же Германия оказалась под давлением не только Запада, но и Востока, откуда исходила угроза распространения большевистской революции. Кровавая гражданская война в России смертельно напугала немецкое бюргерство, перед которым замаячила страшная участь не только социального, но и физического уничтожения.

Наконец, экономический кризис привел к появлению в Германии шести миллионов безработных, опустившихся до нищеты и вынужденных (да и то не все) кормить семью на жалкое пособие в 17 марок в неделю.

На фоне этой отчаянной ситуации немцы видели, как через каждые несколько месяцев меняются правительства, распускается рейхстаг и исчезает парламентское большинство, способное и желающее проводить демократическую политику. Результатом стали утрата внутреннего равновесия и дезориентация, дошедшие до такой степени, что большинство населения жаждало только одного — восстановления порядка, которое наиболее убедительно обещал Гитлер. Единственной альтернативой его диктатуре могло быть установление военной диктатуры. К такому печальному итогу пришла Веймарская республика.

В тот роковой день, 30 января, одна обыкновенная гамбургская учительница сделала в своем дневнике следующую запись: «Гитлер стал рейхсканцлером! Ах, что за кабинет! О таком в июле мы не могли и мечтать. Гитлер, Гугенберг, Зельдте, Папен!!! К каждому относится большая часть моей немецкой надежды. Национал-социалистический порыв, немецко-национальный разум, аполитичный «Стальной шлем» и незабываемый всеми нами Папен. Это так невыразимо прекрасно…»[199]. Но это прекрасное видение закончилось катастрофой. Весной 1945 г. этот дневник был найден в руинах разбомбленного союзниками дома рядом с останками его хозяйки. Такой ужасный конец тоже был по-своему символическим.

Гибель Веймарской республики не была неизбежной и запрограммированной изначально. Но национал-социализм наиболее адекватно выразил общий дух неудовлетворенности и смятения германского общества. Его восхождение и приход к власти не могут быть поняты — при всей важности экономических, политических и социальных факторов — без учета того, что осталось тайной за семью печатями для прежних политических партий и движений и что превосходно уловил Гитлер, — фактора морально-психологической дезориентации человека в атомизированном обществе, человека, помещенного в бурный поток стремительных перемен. Национал-социализм успешно сыграл роль альтернативы обанкротившимся либерализму и демократии, которые воплощали старую цивилизацию и культуру XIX в., уничтоженную в огне Первой мировой войны. Это была иррациональная реакция на разрушение традиционных экономических, социальных, политических и духовных структур.

Глава тринадцатая.

Годы дикие — годы золотые (1923–1933)

Феномен массовой культуры

В Германии веймарского периода изменилась не только политическая система. Другим стал сам образ жизни, определяемый новым явлением — массовой культурой, которое знаменовало собой переход мира в эру технизации. Деятели культуры и искусства, относившиеся до этого к последней с демонстративным безразличием, теперь уже больше не могли ее игнорировать. Невиданное ускорение темпов жизни и диктатура машинного Молоха неумолимо требовали новых форм творческого отношения к окружающему миру.

В литературе необычайно популярным стал жанр репортажа, документальной зарисовки событий. Причем одинаковым успехом пользовались произведения и партийно-политического «неистового репортера» Эгона Эрвина Киша, и скептически-отстраненного наблюдателя Эрика Регера, и тонкого эссеиста Зигфрида Кракауэра. Последний писал в 1929 г., что репортаж является «контрударом по идеализму, но не более того», что «сотни отчетов о фабрике не складываются в ее реальность, ибо она всегда является конструкцией»[200]. Иными словами, согласно Кракауэру, массовая культура с ее стандартизированной продукцией предлагала либо банальное, наподобие фотографии, отображение реальности, либо критическую реконструкцию последней. Зачастую и в том и в другом случае искусство было далеко от создания действительно художественных образов нового человека, новой техники и нового общества. Характерным явлением культурной жизни стали многочисленные варьете и кабаре, а также массовые театрализованные уличные представления агитационного характера, рассчитанные на самого широкого зрителя.

В авангарде массовой культуры, несомненно, шагали радио и особенно кинематограф, который с самого начала являлся своего рода плебейским театром. Новые масс-медиа стали доступными для тех групп населения, которые прежде были вообще отстранены от культуры. Большие кинотеатры, появившиеся в нач. XX в., были для населения тем же, чем в XIX в. для аристократии и буржуазии были опера и театр. При этом кино очень скоро заставило заговорить о себе как о виде искусства. Так, в немецком кино появились выдающиеся экспрессионистские фильмы «Метрополис», «Кабинет доктора Калигари», «Доктор Мабузе», «Девочки в униформе», благодаря которым оно получило мировое признание. Любопытное наблюдение в связи с этим сделала известная исследовательница немецкого кино Лотта Эйснер: «Немцы — чудаковатые люди. Для них несчастье, если дела идут слишком хорошо. Чем больше осложняется политическая ситуация, тем больше они отдаются в объятия творческой музы. Немецкие художники должны жить в условиях отчаяния и даже экзальтации, чтобы создавать значительные произведения. Как во время наполеоновского гнета расцвела великая немецкая поэзия от Гёте до Шиллера! И позднее, в 20-е годы, когда политическая и экономическая жизнь стала просто невыносимой, родилась великая кинематографическая культура: Ланг, Мурнау, Пабст, Бергер…»[201]. Немецкое кино уже тогда начало испытывать сильнейшую конкуренцию Голливуда, который успешно завоевывал вкусы зрителей своей сентиментальной или развлекательной продукцией. С появлением звукового кино в 1928–1929 гг. начался звездный час музыкальных фильмов.

Радио приступило в Германии к регулярным передачам только с 1923 г. Но уже в 1926 г. в стране было зарегистрировано свыше 1 млн. радиослушателей, в 1928 — 2 млн., к 1932 г. — более 4 млн. На 100 семей приходилось тогда 24 радиоприемника, а в кон. 20-х гг. в быт прочно вошли уличные громкоговорители. Немецкое радио было в первую очередь использовано политической властью в своих идеологических целях. Фактически оно было правительственным. Формально все девять радиовещательных корпораций являлись акционерными обществами, но в каждой из них государству принадлежал контрольный пакет акций,