Незадолго до того, как воины уже собрались уйти, с юго-запада до них донеслись звуки нового сражения. Поэтому все, кроме тех, кто должен был сопровождать раненых, не стали отходить далеко от поля боя, и Осберн, конечно, был среди них. До того юноша осматривал павших, надеясь найти среди них живых, теперь же он подошёл к кромке берега, туда, где он так часто, охваченный любовью, чувствовал себя счастливым. Он стоял там очень долго, почти не двигаясь, в одной руке сжимая стрелу, а в другой лук. Хмурясь, он внимательно разглядывал западное поле. В два часа пополудни жители Западной долины вновь ввязались в сражение, но прошёл целый час, прежде чем его отголоски стали слышны на том месте, где стоял юноша. Ещё два часа эти звуки стояли у всех в ушах, а затем стихли, и воины Востока стали постепенно уходить, направляясь каждый в свою сторону. Осенний день подходил к концу, и вскоре уже с Осберном осталось только полдюжины воинов из Ведермеля. То один, то другой из них тянул юношу за рукав, уговаривая отправиться с ними домой, раз уж окончился день, а битва так и не возобновилась. Ведь у них и так уже было полно новостей, рассказывая которые они и до завтра не управятся. Сначала Осберн не обращал на них внимания, но затем обернулся и спокойно (правда, взгляд его был сердитым) попросил их отправиться домой, поужинать и лечь спать:

– Но меня оставьте здесь, – добавил он. – Я хочу подождать на случай, если что-нибудь произойдёт. Я вернусь в Ведермель, когда позволит моё сердце.

И воины покинули его. Осберн стоял на одном месте, пока ему не показалось, что прошло много, очень много времени. Спустилась тёмная ночь, и тишина окутала и Западный, и Восточный дол, только река, казалось, теперь, когда не было других звуков, шумела громче. Поднялся ветер, он пригибал высокую траву, завывая в расселинах скал над бурлившим под ними потоком. И никто не приходил сюда, и не слышно было ничьих шагов, только далёкий лай собак, крик петуха да мычанье коров доносились из ближайших поселений.

Наконец, уже на переломе ночи, юноше показалось, что чрез густую тьму он расслышал, как кто-то подходит к реке и взбирается на мыс на её западном берегу. Сначала Осберн решил было, что его воображение разыгралось из-за жгучего желания кого-нибудь дождаться, и он даже беспечно спросил себя, слышно ли духов умерших, когда они ступают по покрытой лужами земле, по которой до них прошло множество людей. И на сердце его стало так тоскливо, что он и не удивился бы, если б лежавшие на земле воины поднялись и прошли пред ним ночным дозором. Осберн поднял лук и приставил к тетиве стрелу, но не мог решиться её спустить, боясь нарушить тишину непрерывными криками и стонами, и в тот же миг кроме звука шлёпавших по воде ног юноша, как ему показалось, расслышал чей-то плач. Осберн подумал: «Вот, вот оно, уже начинается… Скоро и воздух наполнится этими стенаниями. А может, и огонь в воздухе вспыхнет?»

И тут же плач зазвучал громче, и уже не из одного места, а из двух или трёх, и в этих диких звуках юноша начал разбирать знакомые нотки – это блеяли овцы, заполонившие уже весь склон. Вдруг до Осберна дошла простая мысль, что это были овцы Эльфхильд, что они сбежали или их выгнали из загонов, и теперь они бродят в темноте по тем местам, где девушка так часто пасла их. Исступление перешло в горькую тоску, и юноша, уронив лук со стрелой, бросился на утоптанную землю и, закрыв лицо руками, застонал. Картины его жизни быстро промелькнули у него пред глазами, и с ними пришло уныние, овладевшее теперь его сердцем надолго, ибо юноша больше не сомневался, что Эльфхильд не было нигде поблизости, что её либо убили, либо увели далеко-далеко, и он больше не увидит её, и ничего о ней не услышит.

Наконец, чтобы горе и уныние не разорвали его сердца, лишив его жизни, и чтобы все подвиги, предначертанные ему судьбой, не остались несвершёнными, Осберн почувствовал жалость к самому себе. И она, смешавшись с нежными воспоминаниями о любимой девушке, наполнила его глаза слезами, и он плакал и плакал, и никак не мог остановиться. Наконец, когда ночь была ещё темна, а на небе не появилось ни единого признака рассвета и только на юго-западе, низко-низко над землёй забрезжила узкая дорожка света (правда юноша не мог её разглядеть), Осберн медленно встал, поднял лук и стрелы и на слабых, словно деревянных ногах, подобно выздоравливающему после долгой болезни, направился вдоль речного берега к Ведермелю. Ноги его не раз ходили по этой дороге, и юноша даже в темноте хорошо разбирал путь. Он шёл, а вокруг гудел ветер да пред глазами стоял образ родного поселения, и юноша почувствовал, что жизнь вновь возвращается к нему, и он начал думать о том, как быстрее найти отнятую любовь. За этими мыслями он иногда проливал слёзы, но с каждым разом ему всё быстрее удавалось взять себя в руки. Прежнее исступление, когда он, словно покинув на время этот мир, скитался, сам не зная, где и почему, прошло. Теперь Осберн уже ясно понимал, где был он сам, и мог оценить и своё горе, и свою боль.

Когда он, еле передвигая ноги, вошёл в зал Ведермеля, стояло серое утро. Дойдя до своей кровати, юноша бросился на неё, усталость его одолела, и он сразу же погрузился в сон.

Проснулся он, когда уже весь дом был на ногах. Осберн поднялся и сел завтракать вместе с остальными. Говорил он как обычно, но выглядел угрюмым, как будто был не в своей тарелке, так что некоторым даже подумалось, будто с прошедшего вечера он постарел лет на десять. Решили, что таким тяжким грузом легла Осберну на плечи гибель воинов из его народа, ведь это больше всего было похоже на правду. Все старались лишний раз не заговаривать с ним, ибо его горе внушало трепет. После завтрака Осберн попросил трёх мужчин спуститься вместе с ним к потоку, чтобы узнать, нет ли вестей с западного берега. Они вышли и отправились к тому месту, что было немного ниже Излучины Расколотого холма, чтобы гномий народец не мог их подслушать, и встретили там пришедших с той же целью людей из поселений, лежавших ниже по течению. Как раз в то же время и жители Западной долины во главе с Вульфстаном спустились к воде со своей стороны. У Вульфстана были перебинтованы голова и рука, похоже, зверь сражений всё-таки оцарапал этого славного воина. Вульфстан сказал:

– Приветствую вас, мужественные воины Востока! Как вы уже догадались, вчера мы одолели врага и во второй битве, иначе вряд ли вы увидели бы нас этим утром. Сражались же мы у самых изгородей и домов Лонгриггса, поселения, которое эти разбойники задумали опустошить. Женщины спаслись оттуда бегством, а мужчины доблестно сражались вместе с нашим отрядом, поэтому каждый погибший пал в честном бою. А всего расстались с жизнью четыре десятка и ещё шестеро наших лучших воинов. Разбойников же помимо павших от ваших стрел погребли мы четырнадцать десятков. Остальные бежали, и многие из них серьёзно раненные. А посему, друзья, мы одержали большую победу – да одержим и прочие с помощью Господа и Его Святых!

Казалось, будто произносил он это, сдерживая слёзы, чему никто не удивлялся. Но тут заговорил Осберн, и звук его голоса ему самому показался чужим:

– Скажи мне, добрый человек, есть ли убитые в тех ваших селениях, куда ворвались разбойники?