Он говорил это дрожащим голосом, и, казалось, ему трудно было произносить слова, а глазами он просто впивался в Эльфхильд, словно никак не мог на неё насмотреться. А ведь на то и в самом деле была причина, ибо Эльфхильд похорошела: ей давно уже шёл восемнадцатый год. В тот день она оделась во всё чёрное, без украшений, а волосы, словно корону, подвязала вокруг своей милой головки, сидящей на плечах подобно лебедю на высокой волне. Волосы её стали темнее, чем были в дни детства, каштановые, они отливали золотом, словно в них скрылось солнце, и довольно низко спускались на лоб, широкий и белый. Серо-голубые глаза её блестели. Щёки были впалые, но подбородок изящный, вычерченный чётко, словно высеченный из мрамора чьей-то твёрдой рукой. Её милые губы не отличались полнотой, но были ярко-алыми, а нос прямым и изящным. К цвету её прелестного светлого лица не примешивалось слишком много красного, казалось, скорее, что золото её волос передавало своё сияние коже. В её лице читалось выражение жалобное, словно она просила людской любви, и в то же время весёлое, в нём отражалась быстрая мысль, на нём лежала печать задумчивости, и это придавало ему лёгкую суровость. Грудь девушки была пока невелика, да и сама она могла бы показаться худой. Не владела она и теми уловками да плавной походкой, которые горожанки да знатные женщины используют для очарования мужчин. Зато в те дни, когда радости детства покинули Эльфхильди и им на смену пришла готовность выносить сладостное ожидание, милая простота девушки казалась более обольстительной, чем подобные глупости.

Эльфхильд произнесла:

– Что же ты так пристально и серьёзно смотришь на меня, милый Осберн. Потому ли, что тебе что-то не любо во мне? Я сделаю, как ты хочешь, я расскажу тебе всё то немногое, что произошло с нами, прежде чем ты поведаешь о тех великих событиях, участником которых стал ты.

Осберн ещё не мог найти нужных слов. Он сказал:

– Смотрю я на тебя, Эльфхильд, ибо люблю, и потому также, что ты сделалась прелестнее и нежнее, чем год с половиной тому назад. Ты теперь женщина, и я вижу, как ты прекрасна и мила, и потому боюсь за нас с тобой и желаю больше, чем мне следует желать: чтобы мы преодолели нашу разлуку, но, боюсь, и то, чем обладаю сейчас, будет у меня отнято.

Девушка улыбнулась (впрочем, очень слабо) и произнесла:

– Я отвечу: это дурные слова. Но ты не заставишь меня плакать, ибо в них звучит и радость любви. Впрочем, присядь, и я расскажу тебе, что со мной случилось.

И вот они сели так близко к обрыву, как только могли, и Осберн больше не вымолвил ни слова, но лишь смотрел да слушал. Эльфхильд же начала говорить:

– Изо дня в день я приходила сюда. Иной раз я грустила да тосковала, временами во мне рождалась надежда, иногда совсем меленькая, а иногда её и вовсе не было. Обо всём этом ты уже знаешь или догадываешься. Из новостей, что и в самом деле можно назвать новостями, я сначала расскажу о том, что моя родственница, сестра моей матери, покинула эту жизнь. Она умерла шесть месяцев тому назад, и мы предали её земле у Западной церкви Всех Святых очень близко к Расколотым холмам. Мне следует сказать, что хотя она и была последней моей родственницей, её потеря не принесла мне больших горестей, ибо тётя мало обо мне заботилась, а любила и того меньше, хотя и не обращалась жестоко, когда я была маленькой. Похороны её прошли довольно достойно для бедной семьи Западной долины. Теперь, скажу тебе, осталась присматривать за мной только одна старушка. Мне кажется, она действительно любит меня, и более того, похоже, в ней больше силы, чем можно ожидать от такой старой и хрупкой на вид женщины. Кроме того, в ней много мудрости. А что я расскажу тебе о ней – это и есть вторая новость, которую я тебе поведаю. Теперь уже где-то два месяца тому назад, когда лето сменялось осенью, однажды вечером, как раз после захода солнца, мы сидели, как обычно, в своём доме, который, хотя и не большой, не богатый, всё же больше, чем нам двоим нужно. Раздался стук в дверь, и старушка пошла открывать. Когда она вернулась в комнату, за ней шёл высокий мужчина, одетый не так, как одеваются жители наших мест, но и не как воин: на нём был длинный чёрный плащ с меховой окантовкой. Оружия у незнакомца, кроме короткого меча да кинжала за поясом, не было. Неплох собой, с чёрной бородой и румяным лицом, он казался крепким, а лет ему на вид было около сорока пяти. Незнакомец вежливо приветствовал нас и спросил, пустим ли мы его в свой дом переночевать до утра. Мы сказали, что он может остаться, если, конечно, ему довольно того гостеприимства, которое мы в силах оказать. Гость улыбнулся и ответил, что любой дом будет для него лучше, чем пустынные места в такое время. Он прибавил также, что у него снаружи стоит конь, такой же усталый, как и он сам, а на коне том – сказал наш гость – есть пара седельных сумок, про которые далеко не всякий скажет, что они перегружены, если, конечно, их не очень долго тащить.

Тогда я вышла из дома вместе с гостем, чтобы присмотреть за его конём и разобраться с седельными сумками. Я отвела коня в то самое стойло, где зимой стоят две наши лошади. Этот конь был серой масти, очень большой и крепкий, таких в наших краях не встречалось. Я дала ему сена и овса, седельные же сумки наш гость отнёс в свою комнату сам. Пока мы ходили туда и обратно, гость всегда оказывался рядом со мной и в тусклом свете часто поглядывал на меня, хотя я и была плохо одета и босонога, ты не видел меня такой уже несколько лет, милый мой. Как бы то ни было, я тогда не обратила на это внимания, и мы оба вернулись в комнату, где госпожа Анна уже зажгла свечи. Коротко говоря, мы поставили пред гостем то, что у нас нашлось из припасов, и, казалось, он остался этим доволен. С нами гость был весел и многословен, он искусно плёл свою речь, без устали передавал вести из далёких благородных стран, говорил о том, как живут там знатный и простой люд. Поведал он и о том, что сам он торговец, путешествующий в поисках прибыли, что он ищет товаров в долине, а потому и просит нас продать ему, если у нас что есть. Анна рассмеялась и ответила: «Достойный сэр, даже если бы ты купил всё это и всё, что здесь от порога до конька крыши, всех наших коров, овец и коней в придачу, то немного бы золота прибыло в твоих сумках». – «Не знаю, – возразил гость, – кто скажет, какое сокровище вы держите у себя всё это время?» Произнося это, он смотрел на меня, и я покраснела и потупила взгляд, ибо вспомнила о дудочке и драгоценном ожерелье, которые гномы подарили мне. А более того, Осберн, обо всех твоих дарах, таких дорогих для меня. Ведь, правду говоря, я никогда не рассказывала о них госпоже Анне, хотя она и знала, что я часто хожу на мыс, ожидая твоего возвращения, и что я люблю тебя. В любом случае, разговор этот прервался, и торговец начал расспрашивать Анну о делах долины да об обычаях населявших её людей. А более всего его интересовало, насколько богаты жители Дола. Спрашивал он и о том, любят ли они своих сыновей и детей, а также о том, есть ли у них обычай расставаться со своими дочерьми, если сложится так, что дочерей будет много, а еды мало, а особенно в неурожайные годы. Но при этих словах старушка воскликнула: «Что ты!» и сказала, что о таком у них и не слыхивали и что, когда наступают плохие времена, люди просто работают изо всех сил.