Железноголовый сказал:

– Пойдёшь ли ты один или возьмёшь с собой кого-нибудь? Например, Стефана Едока, это человек знающий и, как я уже намекал тебе, наш друг.

– Ты приказываешь мне взять его с собой, господин? – спросил Осберн.

– Нет, – ответил Железноголовый. – Я лишь спрашиваю, что ты думаешь на этот счёт.

Осберн сказал:

– Тогда я отвечу тебе: я решился идти совершенно один. Не хочу никаких напоминаний о Ведермеле, чтобы я не загрустил по нему и в один прекрасный летний день не повернул обратно да чтобы не взлелеял свою печаль. Более того, Стефан опытен и силён в бою, а я считаю, что хорошо бы кто-нибудь вроде него остался присматривать за ведермельской удачей. Если я свершу задуманное и, счастливый, вернусь домой с почётом, или же наоборот, если я не совершу ничего, но погибну далеко от дома, хотя, возможно, и не без чести, я буду уверен в том, что род мой процветает и Ведермель стоит на этой земле, на радость своим жителям, словно Ведермель – это живое существо и даже мой верный друг. Я уже много раз думал об этом – с удачей или без неё, в горе или в радости.

– Славная речь, храбрый мой сын! – произнёс Железноголовый. – Верно, ты понимаешь, что в сердце своём я желаю тебе удачи. И вправду, видно, я посеял в твоей душе семена надежды, и назову их бесстрашием.

И он заговорил о другом, дружелюбно, по-доброму, и Осберн думал, что великое дело – заслужить любовь такого благородного и великодушного существа. Так вот чудесно и провели они день, а когда приблизился закат, Железноголовый произнёс:

– Теперь мне следует вернуться в свой дом, в дом минувшего времени, а тебе – в твой милый Ведермель. Вижу, ты выберешь верный день для начала пути, честь по чести, и домочадцы одобрят твой выбор, да и попрощаешься ты со всеми весело.

Они поднялись, но прежде ещё, чем повернуться лицом к западу, Осберн спросил:

– Господин, когда я увижу тебя вновь?

– Кто знает? – ответил Железноголовый. – Может, мы встретимся, когда ты меньше всего будешь того ожидать: на пустынном болоте, или во время жестокой схватки, или у самого твоего смертного одра, а может, и вовсе не увидимся больше за всю твою земную жизнь.

– А тот дом, куда ты сейчас уходишь, мы встретимся когда-нибудь там? – спросил Осберн.

– Конечно, думаю, встретимся, но, скорее всего, не ранее, чем окончатся дни твоей земной жизни. Пока же – прощай, и пусть твоя храбрость впредь не покинет тебя.

Сказав так, он развернулся, и вскоре исчез из виду, а Осберн направился своей дорогой, в Ведермель, не смотря в ту сторону, куда ушёл его друг. Теперь юноше казалось, что он охотнее отправился бы на восток, к приключениям, а не к своему любимому дому. Он представлял себе день расставания, когда тронется в путь, и день этот казался ему тусклым и хмурым, ведь его надежда омрачится печалью и беспокойством.

Теперь всякий, видевший Осберна, думал, что тот уже оправился от ужасных воспоминаний, тяжким грузом лежавших на его сердце со дня сражения с разбойниками. И все сильно радовались этой перемене, ведь приятно видеть такого славного юношу счастливым. Вскоре наступил праздник летнего солнцестояния, и его справляли у Расколотых холмов, и это, как мы уже поведали читателю, был самый большой из всех пиров, что устраивали в Долине. Всем казалось, что на празднике Осберн пребывал в прекрасном настроении, чувствуя себя весёлым как никогда. В тот день тщательно и торжественно следили за выполнением всех обрядов, что полагаются в праздник летнего солнцестояния: за Катанием Огненного колеса, Растопкой Тюков и Скаканием через Огонь, – но кроме того, перед полуднем, ещё прежде, чем начались эти игры, в обеих церквях Всех Святых, как полагается, исполнили святую мессу за упокой тех, кто мужественно пал в сражении с разбойниками. И наконец, когда летней ночью уже почти стемнело, как обычно бывает перед рассветом, жители обоих берегов, выстроившись в ряд с двух сторон Разлучающего потока, пропели друг другу следующие стихи. Затянули жители Западной долины, а за ними вступили и жители Восточной. Пели они так:

А после песни все разошлись по домам. Сказывали, будто стихи эти сочинил Осберн и что это он обучил им жителей и Западной, и Восточной долины.

Следующим вечером, когда все собрались перед крыльцом зала Ведермеля, наслаждаясь прекрасным закатом, Осберн попросил немного внимания и в наступившей тишине произнёс:

– Родичи и друзья, завтра утром мне суждено покинуть вас, хотя, где бы я ни был, в сердце своём я всегда буду надеяться на возвращение в Ведермель, ведь многие из вас хорошо знают, как сильно я люблю нашу Долину и больше всего эти места. Но сейчас я не могу остаться здесь, ибо так сложилась моя судьба.

Если бы я хотел поведать вам причину этого, то рассказ вышел бы долгим. Но вот что я могу вам сказать: я оправляюсь на поиски такой жизни, которая возвратила бы меня в Ведермель – в радости ли, в печали, но, так или иначе, я вернусь таким, чтобы прожить остаток дней здесь, исполняя всё, что следует для моего рода и народа. Если теперь кто-нибудь попытается переменить мои мысли или задержать меня на пути, то пользы от этого будет мало, ибо я должен идти, и я пойду. Но этим вечером, летним вечером, когда сердца наши изнежены изобилием и покоем, царящими в Доле, и мы вспоминаем прошедшие дни и наших отцов, что жили и умерли здесь, я прошу непременно сказать мне, если я обидел кого-нибудь хоть чем, и коли так, я возмещу обиду, насколько это в моих силах, ибо если нельзя взять с собой в дорогу Ведермель и его жителей, следует хотя бы забрать их любовь.