– Да язви тебя с твоими пятью! Тебе не любопытно, чем кончилось между мной и последним вором?

– Решай быстрей, – отвечает он. – Ты у меня не одна.

Город и вправду поднимается. Я одну за одной кидаю рвачу три монеты, а он сбрасывает мне веревку. Я проворно взбираюсь, а когда он требует остального, то показываю кинжал и говорю:

– А этого не хочешь?

Он отмахивается и спешит куда-то, где снизу тоже требуют лестницу.

Что правда, то правда: никогда до конца нельзя поверить, что город взлетит, пока ты сам не стоишь и не чувствуешь, как он поднимается. Иногда он вдруг резким толчком сбивает тебя с равновесия, при этом вокруг не видно, чтобы кто-то сбился с шага или запнулся; никто не выдает волнения, что земля, на которой люди стоят и ходят, плавно поднимается в заоблачную высь. Не знаю, в каком квартале нахожусь я, но мужчины и женщины здесь, судя по одежде и манере держаться, совсем не думают ни о какой защите, или их заботят размышления о глубоком. Своими башнями, устремленными ввысь, Го напоминает Марабангу.

«Зачем тянуться к небу, когда ты и так к нему всплываешь?» – думаю я, пока взгляд не находит святилище, и я вспоминаю, что жилье, возводимое человеком, извечно тянется вверх. Здесь святилище похоже на обелиск, что клонится к земле, но упрямо над ней держится. Я слышала, его здесь называют «опавшим хером». В отличие от Марабанги, Го набит до отказа; дороги здесь узкие как проулки, проулки узкие как тропинки, а тропинки такие, что пройдет разве что кошка. Этот город распирает от нехватки места, а заколдованная земля подбирает всякую дрянь, сделанную человеком. В прошлый раз я наведывалась сюда из-за мужчины, похитившего дарственную на собственность одной вдовы, хотя жестокости он к этой женщине не применял.

«Ищи белый дом с красной крышей», – указывалось в пергаменте, но не было сказано, что большинство домов в этом квартале выглядят белыми, а в темноте черные узоры на всех стенах отсвечивают огнисто-красным. Такое я прежде уже встречала. Сейчас Го парит выше самого плотного облака, а я мысленно проклинаю всех и вся, так как воздух здесь сплошная холодная морось, а податься отсюда некуда, пока город не опустится обратно. Нет даже таверны, исходя из того, что вид и нрав у здешних жителей чинный, даже набожный. Видать, люди противоположного склада в свое время перебрались отсюда на север и нынче проживают над Фасиси. Вскоре до меня доходит, что на этой улице среди всех белых строений с черными отметинами, отливающими в темноте красным и с красными же крышами, обитаемым является только одно. Только в нем горит свет, а наверху из дымохода струится дым. Ветер – не ветер – удивляет меня своей неожиданной услужливостью. Он возносит меня прямо к окну, которое открыто и будто ждет наготове. Всё даже как-то слишком, слишком уж просто и явно. А у меня единственное, что есть, это записка, которая могла прийти от кого угодно, в том числе и от возможного ненавистника, который выбил секрет из какой-нибудь женщины и завлек меня в ловушку. В пальцах я зажимаю три стрелы и одну кладу на тетиву. Между тем в смежной комнате, откуда исходит свет, кто-то заваривает чай. А в этой возле большой гравюры, изображающей то ли леопарда, то ли львицу, стоят два табурета и набросаны подушки для преклонения колен – получается, что-то вроде молельни. Это лишь подтверждает мое подозрение, что Го – один большой, сплошной культ. Тут из-за стенки слышится женский голос, и я ему внимаю.

– О, эта женщина выглядит подлинной воительницей, – говорит она прежде, чем я успеваю ее разглядеть. – Мстительная, того и гляди убьет.

– А ты укажи мне мужика, который должен умереть, – говорю я, по-прежнему скрытая темнотой. – Если только сама с ним не заодно.

Женщина смеется:

– Среди нас мужчин нет. А впрочем, один затесался. Хотя сомневаюсь, чтобы кто-то когда-либо называл его «мужиком». Разве нет? Покажись, Лунная Ведьма.

– Нет, ты покажись первой, – требую я.

– Изволь, – раздается голос, и я невольно подпрыгиваю: теперь он доносится у меня из-за спины.

В темноте шевеление. Чернота с легким шумом обретает вкрадчивую подвижность. Я на рывке пускаю стрелу, и та увязает в темноте, как палка, воткнутая в мед. Постепенно из изменчивой толщи выплавляются две руки и голова, словно вздымаясь из озерной глади. Черная, текуче-аморфная форма принимает обличье женщины – длинная шея, одна грудь, затем другая, изгиб бедер, округлость колен. Вот вперед вышагивают ноги – черное отделяется от темноты, мелькнув бликами в свете тускло-желтой лампы.

– Ты какое-то божество? – интересуюсь я, как будто водить знакомства с богами для меня в порядке вещей.

– Боги меня божеством не называют, но некоторые люди зовут меня Попеле.

– Как ты зовешься, мне без разницы.

– В вежливости тебя упрекнуть сложно.

– Я, должно быть, зашла не в тот дом.

– Ты пришла убивать, но ошиблась дверью? Как же не повезет тому, кого ты убьешь по ошибке. Хотя ноги привели тебя куда надо, Лунная Ведьма.

– Это какой-то дом странностей, – говорю я и поворачиваюсь уходить.

– Соголон, – окликает меня Попеле. – Представь себе, твое имя я знаю. А еще знаю, что с тех пор, как тебя им нарекли, прошло уже сто тридцать шесть с небольшим лет.

– Если это ловушка, то долго ж ты меня в нее завлекала.

– Это не ловушка, а просто уловка, – доносится голос из соседней комнаты.

Еще одна женщина. Попеле направляется туда, кивком указывая мне идти следом. Странноватый у нее образ: то ли из тени, то ли из смолы, а от макушки вниз по спине спускается плавник. Кроме того, при ходьбе в воздухе звучит влажное шлепанье и всплески, будто на реке или на болоте.

– Чему ж ты обязана таким своим долголетием? Колдовству?

– Я просто перестала считать годы.

– Так просто? Рассказала бы, какие у тебя есть заклинания, чары.

– Ты к Лунной Ведьме что-то уж слишком дотошна.

– Ну если не заклинания, тогда, наверное, заклятие.

– С чего? Потому что долгая жизнь – проклятие для тебя?

Она не отвечает. Видно, что вопрос пронзает ее насквозь, но она пытается это скрыть.

– Как я уже сказала, годы теряют значение, когда перестаешь их считать. Один день точно такой же, как прошедший или наступающий. Природа человека не изменилась за сто лет и не изменится через пятьсот, – говорю я.

– Ты перестаешь считать, но по-прежнему ждешь, – говорит Попеле.

– Кого?

– Я не назвала, кого. Может, ты и сама забыла.

– Ты, я вижу, считаешь