– Знаю достаточно.

– Ладно. Тогда ты знаешь, и зачем я отсюда ухожу, – говорю я, направляясь к двери.

Воздух вокруг разом густеет, обретая влажность вначале тумана, затем дождя, а там и вовсе пучины, в которой я утопаю.

– Я тебе сказала, фея: или она приходит добровольно, или мы оставляем ее с миром, – властно доносится из комнаты другой голос. Вода становится взвесью, а затем исчезает. Попеле отступает, потупившись, будто пристыженный ребенок. В той комнате стоит женщина, и не одна, а еще с каким-то стариком. Высокая, худая и тоже черная, волосы заплетены в косы, дикие как лианы на безумном дереве; тело запахнуто в нагольный халат с разрезом чуть ли не до ку. Старик держит масляный фонарь, высвечивающий медную пыль у него под носом. На спине у него сума, из которой торчат около десятка свитков. На вид он как будто из речных племен: луала-луалы или гангатомов.

– Кто кому даст по сусалам, ты пыли или она тебе? – спрашиваю я.

Старик улыбается.

– Ты даже знаешь наши прихватки, – говорит он, причем утвердительно.

– Я пришла сюда покарать обидчика и забрать остаток платежа. Первое я сделаю, даже если не получу второго.

Женщина с безумными дредами смеется:

– Ты мне скажи: это южное житье лишило тебя благоразумия? Ты ведь сейчас в тылу у врага.

– Врагов у меня нет, – говорю я, что опять же вызывает у нее смех, да такой громкий, что я спрашиваю, чего здесь смешного.

– Узнавание, – отвечает женщина, кивая меж тем на Попеле. – Эта вот сказала, что я не поверю, даже если увижу тебя.

– Я, например, не верю, что до сих пор торчу в этой комнате.

Женщина снова готова рассмеяться, что меня раздражает.

– Извини. Но когда мы отправлялись на твои поиски, я не рассчитывала, что мы тебя найдем, – говорит она.

– А ты, человек из Луала-Луалы? Ты тоже меня ищешь?

– Как раз он первым и начал, – отвечает за него женщина. – Меня зовут Нсака Не Вампи. А тебя? Ты, должно быть, моя прапрабабушка.

– Что?

– Матиша, та, что с силами ветра, была твоей дочерью и моей прабабушкой.

– У меня нет родни.

– Я знаю, что с тобой произошло.

– Ты, девушка? Ты не знаешь ничего.

– Матиша оставила меня со словами. Многими, многими словами.

– Не знаю я никакой Матиши.

– Она знала тебя. «Я единственная, кто помнит», – так она говорила.

– Убирайтесь.

– Не мы у тебя, а ты у нас в гостях.

– Ну так я пойду.

– Соголон.

– Что за злыдень с Севера всё это подстроил? Вы так со мной играетесь, прежде чем убить?

– Попеле узнала о тебе еще до того, как вы отправились в Омороро.

– Я ни с кем никуда не отправлялась.

– Да нет. Я именно о твоем первом путешествии, которого ты не помнишь, – впервые открывает рот старик. – Ты ж не думаешь, что боги вот так запросто взяли тебя и отправили в тот город?

– Язви богов, ты кто такой?

– Зовусь Икеде. Я…

– Гриот. Гриот с медным ртом. Знаю я вас. Адово семя, все как один.

– Я тоже знаю о том первом путешествии в Омороро. Оно всё сказано в тексте. Гриот, который плыл с тобой, был моим дедом.

Я надрывно смеюсь, а затем яростно откашливаюсь, чтобы хоть этим прогнать со своего языка горечь.

– Каждая из моих стрел напитана ядом; достаточно, чтобы утихомирить хоть одного такого вруна.

– Однажды утром ты очнулась в Омороро, и с того дня память отказывает тебе в ответе, как всё складывалось. Скажешь, нет? – пытливо спрашивает Попеле.

– Ну если и так, то что?

– А то, что когда ты наконец идешь, едешь, летишь и приплываешь обратно в Ибику, там никто тебя не помнит.

– Вспоминает одна Матиша, – уточняет Нсака Не Вампи.

– Закрой свой рот.

– Прабабушка была единственной, кто помнил, что она тебя знает; что вы, кажется, были близки, может, даже кровные родственники.

– Кровные? Я, язви меня, еще и кровная! Все они пошли от меня, вся кровь от моей собственной треклятой крови! – кричу я. – Да ни одного, ни единого…

Я проклинаю слезы, что жгут мне глаза, и вытираю их прежде, чем они потекут по щекам. Кляну я их еще и потому, что они высвобождают место для какого-то потока чувств, который, как ожидают эти мои хозяева-гости, того и гляди прорвет и хлынет. Ну уж нет! Я никому не дам видеть, как разлучаюсь сама с собой – и уж точно не этим троим, которые думают, что знают меня как облупленную.

– Ты хочешь всё узнать сама? – спрашивает Нсака.

– Я хочу уйти.

– Но не можешь. Пока не можешь, – говорит гриот.

– Это горе я затоптала в себе сто тридцать шесть лет назад. Сто тридцать шесть, ты же так сказала? Непонятно с какой попытки. Тогда я распрощалась с тем домом и двинула на все четыре стороны. А тут являетесь вы трое – фея, гриот и ты, невесть что за птица.

– Ты думаешь, мы встречаемся впервые? – усмехается Попеле. – Как бы не так. Я разговариваю с тобой уже в десятый раз и в четвертом городе. Что до его деда, то его звали Болом, и он был с тобой до того самого дня, как ты очнулась без памяти.

– Истинно так, – хмуро кивает старик. – Он очнулся прямо рядом с тобой, но счел тебя за нищенку. Он тоже тебя не вспомнил. Никто никого не помнил, ты понимаешь? Но доверься богам. Поверь богам, что меня вправду звать Икеде и я южный гриот.

Он повторяет это еще четыре раза, пока до меня не доходит, о чем он. Южные гриоты – единственный клан, который запечатлевает свои истории на пергаменте и бумаге.

– Бумага и чернила не забывают ничего, – говорит он. – Бумага – это как раз то, где я нашел тебя. И где ты найдешь себя сама.

Восемнадцать

«И вот корабль отплывает в дикое море с двенадцатью мужчинами, еще одной женщиной и мной. Уже пять дней, как мы, едва рассвело, снялись с якоря по утренней прохладе, но, видно, такова была уловка богов. Ибо нрав у богов моря переменчив и капризен, и кто бы ни плавал вокруг южного рога, делает он это по своей дурной прихоти, а не из мудрости, что должна быть присуща моряку. Не зря бывалые мореходы говорят: «Бойся быть застигнут в открытом море, когда боги в коварстве своем задувают западным ветром». Духи воздуха тогда вступают в сговор с духами воды и заманивают тебя в безлунное течение,