в шее у кузнеца. Я выпускаю еще две – пятому в икру, шестому в живот. Они пробуют бежать туда, откуда пришли, но попадают в лапы Седоспиному и его сынку. Сынок лупит первого по лицу так, что смахивает голову. Седоспиный радушно обжимает голову второму и сдавливает, отчего та лопается, как спелая тыква.

Девочка застыла в неподвижности, ошеломленная и сбитая с толку, как будто ее двинули по голове. Я не знаю, как по-марабангански «уходи», «иди» или «беги», поэтому тащу ее на опушку и толкаю в сторону города. В следующую четверть луны, где-то посередке, девочка возвращается вместе с матерью, которая тащит ее за собой. Я сидела на верхушке дерева, и тут птицы шумом предупредили меня, что буш неспокоен. «Не утруждайся запоминать, – говорит мне голос. – Нет смысла искать память или ее истоки: ты о них не вспомнишь, когда начнешь наблюдать за матерями». Даже если это матери горилл и обезьян.

У этой взгляд, который мне уже случалось видеть прежде. Дескать, «моя дочь пришла ко мне с историей, которой я не верю». Взгляд, говорящий: «Моя дочь вернулась измятой, но вместе с тем нетронутой, и к этому имеет какое-то отношение этот лес». По крайней мере, она поверила своей дочери насчет леса, иначе не потащила бы ее сюда. Чтобы это понять, не нужно было говорить на марабангском. Гнев подгонял мать всю дорогу до поляны, но теперь ее начал охватывать страх. Слышно, как он заставляет подрагивать ее голос:

– Uyatakata? Ungu umtyholi? Ulidyakalashe? Teta! Teta![35]

В ответ девочка что-то хнычет, и я задаюсь вопросом: это у нее что, единственный способ изъясняться? Но ее языка я не знаю, и не знаю, знает ли она мой, да мне и всё равно. Девочка смотрит вверх и тычет пальцем, но густая крона скрывает меня от них. Девочка поворачивается уходить, но мать дергает ее обратно.

– Teta! – снова кричит она. – Говори!

Я проскальзываю на дерево, куда не лазают обезьяны, и обрезаю лиану, которая удерживает голову одного из тех мужчин. Лиана падает в нескольких шагах от них; при этом голова подскакивает и изо рта выскальзывает полусгнивший язык.

Мать с дочерью вскрикивают, а девочка снова указывает пальцем:

– Le ndoda ngomnye wabo[36].

Они обе смотрят наверх, в гущу листвы, но меня не видят. Я смотрю прямо на них, пока мать не хватает свою девочку, и они вместе уходят.

Происходит всякое разное. Четвертей лун я не считала, поэтому сложно сказать, когда именно я возвращалась на юг, хотя не в Марабангу. Даже при таком изъяне памяти всё равно было что-то, о чем я стремилась забыть, и таверна в рыбацкой деревушке на берегу озера была вполне подходящим для этого местом. Итак, я сидела там, и единственной моей заботой было пиво, что передо мной. Хотя, бросая монету, я вскользь подумала, что не менее полезно, чем выпить, было б еще и перепихнуться, но в этой халабуде глаз положить было решительно не на кого. Вдруг кто-то сзади втягивает носом воздух, словно думая чихнуть, после чего принюхивается снова, быстро как собака.

– Какой-то долболоб пустил сюда суку с течкой, – говорит он.

– Или кого-то, кто лижется с собаками, – говорит другой, и оба смеются.

– Не, серьезно. Хозяин, тут в заведении вонища – не могу. Ты там что, держишь на задах свинарник?

– Нет, друг, – перебивает первый, – вонь тут где-то посередке. Чуешь? Чем ближе к стойке, тем несносней.

– Не может быть… Нет… такой дух пускать не могла б ни одна баба.

И вот голос раздается прямо у меня за спиной:

– Было бы неплохо, если б от нее пахло хотя бы рыбой, – говорит он.

Я не оборачиваюсь.

– Эй, я с тобой разговариваю, – наседает голос.

Я так и не оборачиваюсь, и он подходит совсем уж близко.

– Друг, ты не поверишь, а ведь это женщина. Слушай, дело не столько в том, что от тебя несет дерьмом, а в том, что ты воняешь как… Как что, друг?

– Как будто кто-то окатил ее болотной жижей? – предполагает его дружок.

– Нет, не то.

– Короче. Не важно, чем ты пахнешь, мы предлагаем тебе сразу туда и катить, – говорит мне второй.

– Сижу пиво попиваю, вам-то что? – отвечаю я.

– Пиво? Ну и женщины нынче пошли, друг. Не пьют то, что полагается пить дамам, не пахнут так, как надлежит пахнуть дамам.

– Зато делаю одну вещь, которую делают дамы, – говорю я.

– Ого. Ты слышал, друг? Так что же они делают?

– Терпят всякую пакость от дерьма, у которого хренчик такой мелкий, что брызжет себе на яйца.

На Юге зажиточных городов пруд пруди. Даже это рыбацкое захолустье зарабатывает и тратит серебра больше, чем большой человек в Веме-Виту. Это видно уже по тому, что хозяин принес мне пиво в стеклянной бутылке, а на Севере стекло до сих пор редкость и слишком ценится, чтобы вот так ставить на стол почем зря. И я печалюсь – и за бутылку, и за хозяина, и за драгоценный стакан, когда тот мужлан замахивается, чтобы дать мне затрещину. В проворном развороте я заезжаю бутылкой ему по морде. Он, взвизгнув, падает, а стеклянные осколки торчат из него как чешуя.

Сверху ударом ноги я роняю на него еще и табуретку. Второй мужлан сидит рядом с женщиной – женой, что ли? Она скабрезно хихикает, за что получает от него остерегающую пощечину.

– Еще пива, – говорю я.

– Свое ты на сегодня отпила, сучка из буша, – говорит тот мужлан.

Ерзнув стулом, он направляется ко мне. Ветер – не ветер – прибивает его прямо к стойке, и мне остается лишь нацелиться ему стеклянной «розочкой» в лоб. Туда она и впечатывается, вместе с моим ему пожеланием благодарить богов, что попало в лоб, а не в глаз. Это разжигает еще троих, которые теперь бросаются ко мне скопом. Вот она, истина. Драки я, собственно, не искала, но она нашла меня сама, а я и не жалею. Табурет не палка, но он отлично сгодился, когда я схватила его и ударила первого в грудь. Второй хохоча уворачивается, но ветер – не ветер – его подкашивает, а я добавляю коленом в пах. Третий, однако, пинком сзади посылает меня на пол. Мою попытку подняться на локте он, нагнувшись, перехватывает точным ударом в скулу.

– Ну что, сука, поиграться вздумала? – задышливо спрашивает он, держа кулак на отлете. – Ты, что ли, из северных?

Ветер – не ветер – срывает его с меня, и он