Эссилт обвела притихшее собрание взглядом и добавила:

– Он бы и сам пришел, но только ему очень не хочется, чтобы теперь, когда он готов примириться со всеми, какой-нибудь… храбрец закричал на весь замок, увидя, что Сархад свободен.

Эссилт понимала, что она говорит лишнее, но обида за Мастера была слишком сильна.

– Так что, госпожа моя, прошу – пойдем к нему.

– Девчонка, ты забываешь, кто ты! – не сдержалась Рианнон.

– О нет… – королева Корнуолла гордо подняла голову. – Я хорошо помню, кто я, госпожа. Я – жена твоего сына.

Невысказанным, но вполне услышанным было продолжение фразы: «…а не возлюбленная твоего былого любовника».

Рианнон прошествовала к двери. Эссилт с поклоном уступила ей дорогу: простая вежливость, несоблюдение которой было бы сейчас смертельно.

Что чувствует бывший бунтарь, две трети жизни проведший в заточении?

Не знаю. Да и знать не стремлюсь. Речь о Сархаде.

Думается мне, десять веков в кузнице усмирили его юную ярость. Он – великий мастер, опасный враг и… думается мне, надежный друг?

Самое время поговорить с ним.

Языки пламени, оплетающие пару колонн, вдруг потянулись друг к другу, сложившись в рисунок огромных оленьих рогов. Огонь спустился ниже, обрисовав сначала лицо, а потом и всю фигуру.

– Приветствую тебя, Сархад! – Араун шагнул вперед.

– Не знал, что ты можешь так войти в этот зал, – отвечал мастер.

– Это же Аннуин, – улыбнулся Араун. – А я был и остаюсь его владыкой.

– Ты пришел выяснить, насколько я теперь опасен? – прищурился Сархад.

– Нет, – Араун покачал рогатой головой. – Я пришел поговорить о том, насколько ты теперь не опасен. Ведь ты не хочешь продолжения былой войны, так?

– Откуда ты знаешь? – нахмурился Сархад.

– От тебя, – улыбнулся Король-Олень. – Если бы Сархад Коварный хотел битвы, он покинул бы этот зал прежде, чем любой успел бы заподозрить…

– Что ты еще знаешь? – хмыкнул кузнец.

– Что во всем Аннуине только двое понимают, что ты не хочешь никому мстить: я и твоя Эссилт.

– Трое.

– Трое? Кто еще? Неужели Рианнон?!

– Ми… Фросин.

– Это хорошая новость, – Араун наклонил голову, рога Короля при этом невольно оказались направлены в лицо Сархаду, и Мастер отпрянул. Заметив это, Араун поспешил распрямиться.

– Так чего ты хочешь от меня? – спросил Сархад.

– Пока – ничего. Я не хочу возобновления вражды.

– Я тоже.

Араун испытующе посмотрел на него. Сархад сцепил руки на груди, размышляя вслух:

– …заключать мир с каждым из властителей, перечислять, что я не нападу ни сам, ни подстрекая, ни днем, ни ночью и так далее – это значит самому создавать тот единственный и неизбежный случай, когда нападение произойдет. Чем тщательнее заключен мир, тем неотвратимее война.

Араун опустил веки в знак согласия.

– Тогда, может быть, мы решим всё вдвоем – сейчас? Никакой торжественности, никакого собрания всех и всяческих властителей. Никаких клятв – потому что я слишком хорошо помню искусство их нарушать. Просто я говорю тебе, Рогатый Король: я хочу мира с Аннуином. Со всем.

Пламя, пляшущее вокруг колонн, вспыхнуло, подтверждая и закрепляя слова Сархада.

– И Аннуин не станет мстить тебе за прошлое, – отвечал Араун.

– Сархад, – Рианнон стремительно вошла, – мне сказали, что ты…

– Тебе сказали не самое интересное. И не самое новое, – усмехнулся Араун.

– Что это значит? – гневно сдвинула брови Белая Королева.

– Это значит, – Араун подошел к Эссилт, – что мы все в долгу у этой маленькой Королевы.

– Рианнон, – сказал Сархад, чтобы как-то успокоить рассерженную властительницу, – теперь, когда я уже не пленник, ты велишь мне убираться из твоего замка или позволишь остаться гостем?

– А ты… хочешь остаться?

Сархад медленно поклонился:

– Я прошу тебя об этом.

– Оставайся.

Рианнон пыталась выглядеть холодной, но было ясно, что просьба Сархада ей более чем по душе.

* * *

Седой стоял под медленно падающим снегом.

Мороз приятно обжигал босые ноги, белые пушистые комочки ложились на обнаженные плечи, чтобы тут же растаять и маленькими каплями скатиться по телу.

Снег падал и падал. Крупные мягкие хлопья неспешно танцевали в воздухе, приковывая внимание, чаруя и завораживая… заставляя забыть обо всем. В мире не было ничего – ни азарта охоты, ни гневной радости победы, ни порыва страсти, ни любви самой прекрасной из женщин, ни дружбы и верности, ни готовности Вожака помочь своим… не было даже упоения собственной силой, стремления преодолевать и побеждать – побеждать не врагов, а самого себя… Не было.

Всё ушло. Исчезло. Погребено под белым легчайшим покровом.

Седой медленно развязал кожаный шнурок, которым были стянуты его волосы. Серебристая грива рассыпалась по плечам. Потом Охотник сбросил с плеч верхнее полотнище килта и едва сдержался, чтобы не освободиться от одежды вовсе: но он знал, что скинувшему пояс будет трудно, гораздо труднее вернуться. А возвращаться придется… потом. Через мгновения, дни, годы… не всё ли равно, как назвать это, если в Аннуине время идет во все стороны разом. Когда-нибудь… но не сейчас.

Сейчас во всем мироздании они остались вдвоем – он и тихий снегопад. Бесшумно, безначально и бесконечно падающий – не только вовне, но и словно внутри самого Охотника. Исчезли границы тела, нет ни рук, ни ног, нет плоти, нет дыхания, нет биения сердца, а есть лишь беспредельное слияние себя и мира, есть лишь невесомый опускающийся снег – во всем сущем, во мне самом, ибо я – это мир, а мир – это я, – снег и Свет. Молочно-белый свет, мягкий как снег, чистый, чистейший, по сравнению с которым любая мысль, любое стремление будет омрачением.

Свет чище любви и выше добра.

Счастье… полное, всеохватное, сияющее счастье.

Седой медленно выдохнул и прикрыл глаза. Надо было возвращаться – его ждали. Ждали не соратники и не сыновья, не любящая и не Владыка Аннуина – о них сейчас Охотник не думал. Его ждали те липкие жадные щупальца страха, которые мог рассечь только он. Страх и вечная битва с ним – лишь ради этого стоило возвращаться. Возвращаться, унося с собой самое могучее оружие против ужаса – этот молочно-белый свет, это абсолютное ощущение счастья, перед которым любой страх скорчится и издохнет.

Седой принялся завязывать волосы – долго и старательно. Он нечасто так уходил, но время от времени это было необходимо: когда он ощущал, что любовь, верность и все прочие чувства охотников его Стаи, да и других жителей Волшебной страны, разъедают его бесстрастный порыв, подобно тому как корни деревьев медленно, но верно крошат скалу, на которой растут. Седой уходил, чтобы освободиться ото всех чувств – добрых и злых, любых.