рационализированной историографии стимулировали переводы сочинений Публия Корнелия Тацита: «Исторические записки» и «Жизнь Агриколы» (Histories и Life of Agricola, 1591), а также «Анналы» и «Описание Германии» (Annals и Description of Germany, 1598). «Анналы» были известны Мору и Элиоту, именно этот труд обеспечил пробелы в их знании истории Римской империи в первом веке нашей эры и повлиял на образ Ричарда III у Мора. Однако в 1590-е годы Тацита читали как историка, который считал прошлое слишком сложным и не поддающимся сведению к прямолинейным нравственным урокам. Его подход привлекал разочаровавшихся придворных и критиков позднеелизаветинской продажности и «мздоимства». Соответственно, писатели, которых не удовлетворяла «наставленческая» литература, стремились создавать «тацитианскую» альтернативу. Они старались разобраться, как великие деятели добивались своих целей в системе, не предусматривающей провиденциализма – в отличие от популярных историй, таких как «Падение правителей» (Fall of Princes) Джона Лидгейта и «Зерцало правителей» (Mirror of Magistrates) Уильяма Болдуина. При этом подходе нравственные exempla и божественное вмешательство оставались за рамками внимания. Вместо этого история становилась «полем проявления героической энергии самостоятельной политической воли, стремящейся управлять событиями через искусство политики»[1047].

Граф Эссекс, в частности, покровительствовал последователям Тацита: к его клиентам принадлежали Фрэнсис Бэкон, сэр Генри Сэвил и Генри Кафф. Сэвил, который руководил колледжем Мертон в Оксфорде, а потом стал ректором Итона, перевел «Исторические записки» и «Жизнь Агриколы». Кафф, до присоединения к восстанию Эссекса заведовавший королевской кафедрой древнегреческого языка в Оксфорде, с эшафота провозгласил, что «все же образованности и мужеству следует отдавать преимущество». Он сетовал, что «ученые и военные… в Англии должны умирать как собаки и на виселице». Люди круга Эссекса полагали, что честь аристократа обновляется в союзе с литературой. Джордж Чепмен приветствовал Эссекса как «настоящего из настоящих Ахилла, которого только мог вообразить Гомер в священном прозрении». Помешал или помог политический крах графа воображению тацитианцев, сказать сложно. Трагедии Бена Джонсона «Падение Сеяна» (Sejanus, 1603) и «Заговор Катилины» (Cataline, 1611) были слишком академичными и провалились в театре, несмотря на участие в тех спектаклях Шекспира. Однако последствия антипатии тацитианцев к судам и упадка гуманистической идеи «наставлений в литературе» к 1642 году стали очевидными[1048].

Политические дискуссии при Тюдорах подвергались ограничениям. Немногочисленные публикации, кроме Библии, «Деяний и памятников» Фокса и других работ религиозного содержания, имели целью занять читателей, а не развлечь их. Гуманистическо-классические издания редко адресовались людям за пределами королевского двора и правительства, университетов и юридических школ. Авторы-гуманисты, стремившиеся привлечь более широкую публику, адаптировали свой материал к рыцарским традициям сочинений Чосера, Мэлори и «Романа о розе». В школах и дома у джентри любимым чтением оставались Новый Завет, «Парафразы» (Paraphrases), «Домашние беседы» (Colloquies) и «Изречения» (Agades) Эразма Роттердамского, к ним добавились издание сэра Томаса Норта труда Плутарха «Жизнь благородных греков и римлян» (Lives of the Noble Grecians nad Romans), «Правитель» Элиота и «Придворный» в переводе Хоуби. Публика попроще глотала «Золотую легенду» Кэкстона (The Golden Legend), «Зерцало правителей» Болдуина, сенсационные истории и памфлеты, напечатанные проповеди, хроники, книги о путешествиях, календари, труды о травах и медицине. На низшем уровне грамотности за пенни покупались баллады с «последними известиями», которые потом передавались от человека к человеку: в них рассказывалось о «несчастных случаях на дороге», убийствах, ограблениях и поединках.

Затем Тайный совет тщательным образом проинспектировал работу печатных станков. В правление Елизаветы с 1558 по 1579 год было напечатано 2760 книг, а с 1580 по 1603-й – 4370. Предположим, что размер среднего тиража поднялся до 1250 экземпляров, тогда на человека приходилось в среднем всего две книги при населении четыре с четвертью миллиона на протяжении жизни полутора поколений. Да, владельцы книг всегда составляли незначительное меньшинство населения. Однако печатное слово было потенциально взрывоопасным, особенно в то время, когда инфляция отправила целый ряд людей нового времени, скромных владельцев недвижимости, работать в судах, на приходских и гражданских должностях и даже в парламентских избирательных кампаниях. По этой причине Елизавета полностью сохранила принятые Марией меры цензурного надзора. Гильдия книгоиздателей и книготорговцев (The Stationers’ Company) контролировала около 50 лондонских печатных станков, подчиняясь инструкциям короны и Тайного совета. С 1586 года лицензии на печать отдельных произведений требовалось получать у архиепископа Кентерберийского или епископа Лондонского, которые поручали 12 «проповедникам и другим лицам» проверить представленные работы. За пределами Лондона официальное разрешение на работу имели только печатные станки университетов Оксфорда и Кембриджа. На самом деле немногие тайные советники и магистраты не согласились бы с памфлетистом 1653 года, который утверждал, что печатное дело было «вредной повивальной бабкой для проклятых неслухов, Греха в Церкви и Мятежа в Государстве. …Нужно принять столь же бдительные меры для предотвращения проступков и так же жестоко преследовать за них, как то требуется для самых опасных преступлений»[1049].

Решающим фактором было распространение грамотности. Джон Растелл заметил, что с правления Генриха VII «весь народ нашего королевства получает большое удовольствие и посвящает много времени чтению на родном английском языке». Нет сомнений, что после 1485 года родной язык восторжествовал над латынью и французским: сочинения и переводы Мора, Элиота, Старки, Эшема и Флорио (особенно латинско-английский словарь Элиота) фактически удвоили словарный запас тюдоровского времени, создав английский эквивалент иностранных слов и словосочетаний. Новый Завет Тиндейла, созданные на его основе официальные переводы и «Книга общих молитв» Кранмера затем сформировали синтаксис, признанный как «библейский» английский язык. И наконец, первенство родного языка было закреплено почти повсеместным внедрением его в департаментах королевской администрации, за исключением протоколов заседаний судов казначейства, Суда королевской скамьи и Суда общегражданских исков. Английский язык эпохи Шекспира был обогащен этими событиями. Говорят, что Шекспир почерпнул из перевода Флорио «Опытов» Монтеня 750 новых слов[1050].

Однако по вопросу о распространении грамотности историки расходятся во мнениях. В своей «Апологии» (Apology, 1533) Мор оценил, что «много больше, чем четверо из десяти, еще не умеют читать по-английски, а многие теперь слишком стары, чтобы идти в школу» – он, таким образом, считал грамотными примерно половину населения страны. В Кембриджшире в последние годы правления Елизаветы интерес к образованию охватывал некоторые деревни целиком, а количество изучавших Библию светских пуритан говорит о том, что базовые навыки чтения были распространены[1051]. Сложно делать выводы, поскольку утверждается, что единственным поддающимся измерению показателем грамотности в то время было умение подписаться своим именем. На этом основании 80 % мужчин и 95 % женщин елизаветинского периода отнесли к неграмотным, хотя к 1642 году число неграмотных снизилось до 70 % и 90 % соответственно. Заявляется даже, что простые люди могли приспособиться к неграмотности и не ощущали это недостатком, поскольку унаследованная устная культура по-прежнему исполняла роль достаточной альтернативы[1052].

Однако существует значимая разница между умением читать и писать. Все тюдоровские теоретики сходились во мнении, что правильно учить сначала чтению, а потом письму; письмо было второстепенным элементом учебного плана начальной школы. Поскольку пребывание