маскарадного шествия, подобного тем, что устраивались во Франции и Бургундии. Такие аллегорические выезды станут краеугольным камнем елизаветинских дворцовых представлений-масок и поединков на празднованиях Дня вступления на престол[1071].

Домашние развлечения Эдуарда IV и Генриха VII были известны современникам как «переодевания»: пантомимы и костюмированные танцы, исполняемые без участия аудитории. Они восходили к средневековым рождественским пантомимам, однако представление на бракосочетании принца Артура с Екатериной Арагонской в ноябре 1501 года нарушило эту традицию. В нем применялись подвижные сценические площадки в форме кораблей, беседок из зелени, фонарей, замков, гор и двухэтажных тронов, предназначенных для 24 танцоров. Впоследствии театральные механизмы одинаково использовались и в «переодеваниях», и на турнирах, превращая каждый в определенный символ. Генрих VII и особенно Генрих VIII придавали своим спектаклям и спортивным состязаниям аллегорическое и волнующее значение. Их намерения несли преимущественно пропагандистский характер: дворцовые зрелища представляли собой способ передать политические, дипломатические и религиозные замыслы, а также восславить династию Тюдоров. Тем не менее в этом процессе развивались и жанры искусства. В частности, «переодевания» получили новый импульс, когда к пению, танцам и сценическим эффектам добавились первые слова, а потом «общение» и совместные танцы актеров в масках со зрителями. Театрализованное развитие турниров, напротив, к 1500 году завершилось. Рыцари в костюмах вступали в бой, украшенные изображениями деревьев, кораблей, гор и геральдических животных. Идеализированные аллегории стали de rigueur (обязательными). Турниры и дипломатические победы можно было воспроизводить на сцене, чтобы сделать заявление по поводу монарха. Так, например, Генрих VIII появлялся в роли Геракла на Поле Золотой парчи. Такие представления также подчеркивали социальный порядок, поскольку наиболее влиятельные подданные короны изображали перед королем ратные подвиги.

Подобные спектакли были действительно необходимы в эпоху, когда зрительные символы ценились как средства коммуникации. Ричард Морисон напоминал Генриху VIII, что «простой народ лучше воспринимает глазами, чем ушами: помнят лучше то, что видят, чем то, что слышат». Его оппонент епископ Гардинер соглашался: «Последователь носит на своей груди имя короля, написанное не теми буквами, которые немногие могут разобрать, а теми, которые знакомы всем. При их невежестве самые знакомые буквы – изображения трех львов, трех лилий и других животных, держащих эти гербы». Оба пытались отстоять собственные конкурирующие варианты религиозной иконографии, но их слова в равной степени можно отнести и к дворцовым представлениям. Если «переодевания» были частными событиями, на которых вместе с членами двора могли присутствовать только приглашенные люди, то для зрителей турниров не было ограничений: смотреть могли все, при условии, что не будут вступать в бой и занимать места, отведенные для высшего сословия. К тому же Тюдоры размещали свои династические символы повсюду. При Генрихе VII каменщики, плотники, стекольщики, гобеленщики и иллюстраторы книг систематически пропагандировали «культ» Тюдоров. Король заказал своему гобеленщику династический цикл, построил в Вестминстере величественную капеллу, чтобы разместить там гробницу свою и Елизаветы Йоркской, и украсил королевские здания красными розами[1072], опускающимися решетками, драконами, леопардами и другими тюдоровскими знаками. Однако именно Генрих VIII первым поставил визуальную пропаганду на службу политике: на стенах его дворцов рисовали антипапские аллегории, а на Темзе устраивали потешные баталии между «королевскими» и «папскими» баркасами – актеров, изображавших папу и кардиналов, сурово загоняли в воду[1073].

Возрождение рыцарских турниров, которые устраивали частные лица, говорит о том, что к концу правления Генриха VII рыцарскую традицию восстановили. Первый король династии Тюдоров имел целью поощрять достаточное количество зрелищ, чтобы укрепить свой авторитет внутри страны и за ее пределами. Делал ли он это при минимальных затратах, вопрос спорный: молодой Генрих VIII, к примеру, не экономил. Он наводнял двор «переодеваниями», представлениями-масками, интерлюдиями, танцами, турнирами и другими состязаниями по всем главным праздникам – на Рождество, Новый год, Масленицу, Пасху, Майский день и Иванов день. Несмотря на серьезный несчастный случай[1074], он до 1527 года сражался как главный зачинщик или как главный ответчик в каждом крупном турнире. В отличие от своего отца он в полной мере участвовал в «переодеваниях», возглавляя процессию танцоров или гуляк. Огромные передвижные сцены были построены для использования в помещении и на улице. На встречу с Франциском I через Ла-Манш целиком доставили временный дворец, дом для банкетов, арену для состязаний и круглый театр[1075].

Празднества в честь коронации Анны Болейн явились в некотором роде поворотным моментом. После 1533 года Генрих пожертвовал великолепными представлениями начала своего правления в пользу антипапской кампании. Хотя от празднеств при дворе не отказались, они стали несколько дешевле. Перемена была частично обусловлена тем, что Генрих начал толстеть, а также сменой персонала в службе подготовки праздников. Однако главная причина состояла в его новом понимании королевской власти, которое он почерпнул из «Достаточно обширной антологии» и Актов об апелляциях и супрематии. В 1533–1534 годах «ренессансный принц» превратился в «главу Реформации» – новый образ требовал перемен. Ганс Гольбейн писал теперь Генриха как царя Соломона и «имперского» Цезаря. К тому же продукция печатных станков частично заменила собой публичные зрелища. На фронтисписе Большой Библии Кромвеля 1539 года Генриха изобразили раздающим Слово Божье своим подданным, которые верноподданнически восклицают «Vivat rex!» и «Храни Господь короля!». Всей печатной кампанией руководил Кромвель. Однако самые свежие идеи исходили от Морисона, который предложил официально спонсировать театральные постановки, показывающие «мерзость и греховность епископа Рима, монахов, братии, монахинь и им подобных», а также доказывал необходимость ежегодного государственного праздника в честь избавления Англии от «рабства» с праздничными кострами, процессиями, пирами и специальными молитвами[1076].

В правление Эдуарда VI и Филиппа с Марией ставились бесчисленные дворцовые маски, пьесы и «забавы» – и это несмотря на практическое банкротство короны. Правда, Мария свела к минимуму расходы на костюмы и декорации: она приказывала сохранять реквизит и использовать его снова. Однако огромные временные банкетные залы, построенные герцогом Нортумберлендом в Гайд-парке и Мэрилебоне для развлечения приезжающих французских послов, будили воспоминания о причудах Генриха VIII. Жизнерадостность пиров Эдуарда действительно удивляла бы, если бы не было абсолютно ясно, что их цель состояла в поддержке морального состояния и внутри двора, и за его пределами. Однако полномасштабных рыцарских турниров советники Эдуарда избегали: в результате крайне неудачного эксперимента в мае 1551 года король оказался сбит с толку, а его сторонники сильно пострадали. Мария тоже остерегалась турниров. Вероятно, потому, что ее муж отказывался участвовать, хотя военные упражнения при дворе регулярно устраивали и англичане, и испанцы[1077].

Дворцовые представления в первые два десятилетия правления Елизаветы в основном проводились в помещении. Антипапские спектакли в январе 1559 года и январе 1560 года говорили о сути религиозного урегулирования. Впрочем, маски и «переодевания» обычно выбирали своими героями турок, мавров, амазонок, завоевателей, рыбаков, моряков, астрономов, варваров и ирландцев. Поскольку первая флорентийская маска рассказывала о «продавцах конфет», Елизавета осталась