идеями»[1038]. «Мор» в ответ выступил в поддержку «другой философии, более полезной для политиков, которая знает свое поприще, приспосабливается к совместной работе и исполняет свою роль умело и уместно». «Какая бы пьеса ни ставилась, исполняй ее как можно лучше». Вот метафора искусства управлять государством:

Если ты не можешь с корнем вырвать ошибочные мнения, если не получается излечить старые пороки согласно твоей заветной мечте, все равно ты не должен по этой причине бросать сообщество. Ты не должен покидать корабль во время бури, потому что не в состоянии управлять ветром. Однако нельзя навязывать людям новые чуждые идеи, которые, как ты понимаешь, не имеют никакого значения для людей противоположных убеждений. Напротив, нужно искать окольные пути и прилагать все усилия, чтобы вести дела тактично. Что невозможно превратить в добро, нужно, по крайней мере, сделать наименьшим злом[1039].

Хотя Гитлодею эта позиция показалась похожей на безумие, он не нашел слов, чтобы ее опровергнуть. И в этом суть, поскольку отказ от «платонистической» позиции был целью Мора. Вымышленный «Томас Мор» твердо держался в «Утопии», потому что Мор настоящий разделял его точку зрения; «цицероновские» ценности господствовали в тюдоровской Англии. В 1529 году Старки начал свой «Диалог между Реджинальдом Поулом и Томасом Лупсетом» сентенцией, что если кто-то «ради собственного покоя и удовольствия перестанет заботиться о благосостоянии общества и политике, то принесет вред своей стране и друзьям». Такой человек «не уважает свой долг». Элиот, будучи во всем остальном искренним платоником, просил о должности Уолси и Томаса Кромвеля. В книге «Правитель» (Book Named the Governor, 1531) он пытался найти компромисс, побуждая людей, «призванных» на должность, отступать в «тайную часовню», чтобы «обдумывать» добродетель. Да и «Беседа о содружестве королевства Англия» Смита, написанная в 1549-м, но опубликованная только в 1581 году, содержала квинтэссенцию защиты активной жизни Цицерона. И наконец, Роджер Эшем, автор книги «Школьный учитель» (The Schoolmaster, 1570), дополнил изучение Библии чтением из сочинений Платона, Аристотеля и Цицерона, «что служит подлинным подспорьем и помощником»[1040].

Генрих VIII, Эдуард VI и Елизавета безо всяких затруднений привлекали ко двору лучшие умы своих поколений. О Берли говорили, что он «всегда будет носить с собой “Обязанности” Туллия [Цицерона] за пазухой или в кармане», а архиепископ Уитгифт заказал сделать копии «Обязанностей» для своих студентов, когда руководил Тринити-колледжем в Кембридже[1041]. Неизбежным следствием внимания к Цицерону явилось возрождение аристотелизма, поскольку учение Цицерона во всем основывалось на воззрениях Аристотеля. Его «Этика», «Политика» и «Риторика» не только становились исходной позицией елизаветинских дискуссий о природе и осуществлении управления, но и аристотелевские методы эмпирического анализа рассматривались как необходимые средства администраторов. Советники и их протеже, начиная с Томаса Кромвеля и позже, пользовались приемами из «Политики», а также из трактатов Аристотеля о животных и натурфилософии. Эти методы оказывали значительное влияние на искусство управления государством, о чем свидетельствовали книги Старки, Морисона, Смита, Джона Понета, Лоренса Хамфри и Рэли. По существу, «Беседа о сообществе королевства Англия» Смита была наиболее современным изложением экономической мысли тюдоровской Англии. Тогда как предшественники говорили об экономических вопросах на языке аллегорий и нравоучительных exempla, понимая общество как статичную систему, Смит выявлял проблемы, обсуждал решения и предлагал средства исправления положения в рамках динамической концепции общества, признающей личную выгоду инструментом, который советники могут использовать на благо общества[1042].

Можно возразить, что платонизм снова появился в работе сэра Филипа Сидни. Он следовал Аристотелю, когда в «Апологии поэзии» заявлял, что «лучший из историков уступает поэту, потому что действия или распри, цели, политику или военные хитрости историк обязан перечислять, а поэт же оживляет, присваивая их и переживая». Сидни также полагал, что человек возвышает себя через поэзию, стремясь к совершенству. Как многих пуритан, обретающих идеал чистоты на личном, сокровенном и прямом пути человека к Божественной истине, его влек к себе платонизм[1043]. Действительно, религиозные разногласия периода Реформации оставляли мало места для новых исследований теорий познания и убеждений. Ренессансное самовыражение, строгость текстов и осуждение «схоластических» методов ведения диспута сделали онтологические дебаты скорее провоцирующими рознь, а не способствующими нововведениям. Частично именно отсутствие годной замены обусловило тот факт, что книги Аристотеля оставались образцом. Однако причина состояла и в том, что «новый» Аристотель изучался по греческим текстам с гуманистическими и классическими комментариями. От «старого» схоластического аппарата отказались в пользу традиции, которая никоим образом не была реакционной и использовалась, чтобы поддержать и обустроить новые течения мысли[1044].

На деле Аристотелю бросали вызов в некоторых университетских кругах приверженцы парижанина Питера Рамуса (1515–1572), однако рамисты составляли в Оксфорде незначительное меньшинство, подвергавшееся ожесточенной критике. Их девиз: «Все, сказанное Аристотелем, вымышлено!» Книги Рамуса «Подразделения диалектики» (Institutions of Dialectic) и «Порицание Аристотеля» (Animadversions on Aristotle) положили начало поискам «истинного разума» и «истинной религии», заинтересовавшим нескольких юристов и пуритан, в число которых входил и лорд – хранитель печати Эгертон. Неофиты утверждали, что каждый человек – это мир в миниатюре: истинная образованность строится на речи и языке личности. На практике это означало критическое изучение источников, владение всеми важными фактами и мнениями, применение противопоставления при систематизации фактов и суждений, а также исследование значения через присвоение слов и фраз. Однако когда в 1583 году появилась книга Гэбриэла Харви «О восстановлении логики» (De restitutione logica), ее высмеяли[1045].

Никаких связей между рамизмом и секуляризмом не существовало. Были елизаветинские скептики типа Реджинальда Скота, в его книге «Исследование колдовства» (Discovery of Witchcraft, 1584) отрицалось, что Господь когда-либо позволял колдуньям пользоваться сверхъестественной силой или якобы намеревался наказывать их за такие деяния. Были аналоги и эпигоны французских libertins erudits, хотя скептики настаивали не столько на том, что «сверхъестественного» не существует, сколько на том, что оно не имеет обоснования в Библии. Однако перевод Джона Флорио «Опытов» Монтеня (Essays, 1603) читали не только за содержание, но и за экзотический стиль. Перевод Джоунса дискуссионного труда Юста Липсия «Шесть книг о политике» (Six Books of Politics, 1594), скорее всего, читали из-за изложенной в нем позиции, что правители на своей территории должны допускать только одну форму вероисповедания. Драматург Кристофер Марло (1564–1593) заявлял, что Новый Завет «написан мерзостно», что Иисус был незаконнорожденным, а его апостолы «подлые парни». Он утверждал, что «вначале единственной задачей религии было держать людей в страхе» – макиавеллистический взгляд на религию. Более того, он принадлежал к кругу Рэли, члены которого предположительно отрицали бессмертие души. Менее значимых персон тоже обвиняли в отрицании божественной природы Христа, его Воскресения и даже существования Бога, хотя сомнительно, что какой-либо «атеизм» в современном смысле слова можно было идентифицировать до начала XVIII столетия[1046].

Тем не менее развитие