(Pasquil the Playne) Элиота, «Иерусалим и Византия» (Salem and Bizance) Сен-Жермена, «Диалог между Реджинальдом Поулом и Томасом Лупсетом» (Dialogue between Reginald Pole and Tomas Lupset) Томаса Старки и «Беседа о Содружестве королевства Англия» (Discourse of the Commonweal of this Realm of England) сэра Томаса Смита. К лучшим книгам по истории и драматическим произведениям принадлежали «Ричард III» Мора, «Король Иоанн» Джона Бейла, «Горбодук» Саквилла и Нортона, «Эдуард II» Кристофера Марло и пьесы Шекспира на сюжеты из римской и английской истории.

Поэзия тоже сделалась политизированной под пером Шелтона, сэра Томаса Уайетта и Генри Говарда, графа Суррея. Когда Уайетт перевел Петрарку, в результате получилась поэзия протеста. Сэр Филип Сидни в своей «Апологии поэзии» (Apology for Poetry, 1581) защищал поэзию частично из-за ее политической полезности: «Разве заслуживает пренебрежения бедная свирель, которая… может изобразить страдания народа от жестоких лордов и рыскающих солдат? И снова… какое благодеяние получают те, кто лежит на дне, от доброты восседающих на самом верху?»[1031] Граф Эссекс сам был второстепенным поэтом, чей «обычный прием» был «перелить свои мысли в сонет… чтобы спеть его королеве». Поэма, написанная после конфликта с Елизаветой в июле 1598 года, ясно отображает ощущаемые им обиду и разочарование[1032]. И «Аркадия» Сидни, пасторальный роман в прозе, создан, чтобы «представить развитие, великолепие и упадок государей… со всеми их ошибками или изменчивостью в государственных делах», усыпан стихами. Например, эклога утверждает, что аристократы – настоящие защитники народа от тирании. В поэме описывается, какой порядок поддерживали крупные звери в золотой век, но когда меньшие звери попросили Юпитера дать им короля, был создан человек, и он быстро установил тиранию, создавая фракции: он восстановил «слабых» против «более знатных», а когда расправился со знатными, сделал слабых рабами и убивал их ради развлечения. Как в «Диалоге между Реджинальдом Поулом и Томасом Лупсетом» Старки, подтекст убеждал, что монархия, ограниченная сильной аристократией, обезопасит государство от тирании[1033].

Меньшей аллегоричностью отличалась «Сказка матушки Хабберт» Спенсера (Mother Hubberd’s Tale, написана около 1580 года), в которой звучали возражения против затевавшейся свадьбы Елизаветы с Франсуа, герцогом Алансонским. В произведении использовался общеизвестный факт, что Елизавета давала своим придворным животные прозвища: Алансон стал лягушонком, его доверенное лицо Симьер – обезьяной, Берли – лисицей, Хаттон – овцой и так далее. Посему «Сказка матушки Хабберт» по сути поэтическая аллегория, направленная против честолюбивых замыслов, по образцу басен Эзопа. Однако скрытый смысл ясен – сговор Берли с французом угрожает разрушить елизаветинский режим. Если бы брак состоялся, «лисица» стала бы править через слабого короля-консорта до полного исчезновения верховной власти Елизаветы – это мнение отражало опасения приближенных к Лестеру придворных. В «Пастушьем календаре» (The Shepherd’s Calendar) Спенсер снова повторил споры по поводу предполагаемого брака, драматизируя ужасный закат Лестера и протестантского дела. Как и в «Королеве фей» (The Faerie Queene), аллегория использовалась не как маскировка, позволяющая автору скрыть смысл, а как вуаль, сквозь которую он мог показать то, что в противном случае стало бы оскорблением монарха[1034].

Таким образом, литература была основным средством элиты говорить о политике, и традиция эпохи Ренессанса считала такой способ действенным для увещевания правителей. Да, Гитлодей признавал, что на деле немногие государи прислушивались к изложенному. Однако честолюбивые мечты были сильнее наблюдательности: к придворным, поднявшим перо в защиту или для порицания, примкнули Шелтон, Мор, Элиот, Старки, Смит, Сидни, Спенсер, Рэли и Фрэнсис Бэкон. Как написал в 1350 году Петрарка, «меня зачали в изгнании, и я родился в изгнании». Хотя он имел в виду, что чувствовал себя отделенным от достижений античного прошлого, разочарования последующих советников добавили его словам дополнительной едкости.

Однако если центром полемики становилось «наставление», то велась она языком гуманистически-античного диалога. Авторы свободно оперировали классическими греческими источниками, а также произведениями итальянского Возрождения. Ключевой для этой традиции была антитеза между «действием» и «размышлением», а особое значение придавалось идеям Платона, Аристотеля и Цицерона. Платон в своей «Республике» утверждал, что идеальным государством должны управлять философы: при менее совершенной системе реальная жизнь будет разрушать интеллектуальную. Аристотель, напротив, в своих трудах «Политика» и «Этика» побуждал добродетельных людей к действию. Как на Олимпийских играх побеждали только атлеты, не боявшиеся конкуренции, так и в политических делах честь принадлежит тем, кто применяет свою добродетель на практике. Добродетель была характеристикой гражданственности, и настоящий гражданин, с точки зрения Аристотеля, – это человек, который сознательно примет политический, судебный или административный пост[1035]. Да, приезд Платона на Сицилию, чтобы проконсультировать Дионисия II Сиракузского, закончился плохо: он был вынужден возвратиться в Афины. Аристотель допустил, что «размышление» может оказаться предпочтительнее «действия» в условиях, когда порок и разложение побеждают добродетель. Однако в идеале хороший человек должен стать настоящим гражданином.

Вслед за Аристотелем Цицерон сформулировал эти соображения, дошедшие до эпохи Возрождения в трактате «Об обязанностях» (De officiis). Начав с допущения, что интеллектуалы предпочитают «размышление» «действию», он утверждает, что все же их долг участвовать в жизни общества: vita activa дает наивысшее удовлетворение; те, кто удаляется в башню из слоновой кости, просто бросают тех, кого должны защищать. По сути, как актеры выбирают пьесы, наиболее соответствующие их таланту, так мудрым людям следует выбирать свое место в жизни: «Если в какой-то момент необходимость заставит нас принять роль, которая нам никак не соответствует, мы должны вложить в нее весь свой разум, опыт и усердие, чтобы справиться если не достойно, то как можно достойнее»[1036].

Интеллектуальный вызов Цицерону исходил от поздних платоников, чьи сочинения получили распространение в 1480-е годы. Колет познакомился с их доводами в Италии, Эразм Роттердамский настаивал на христианских платонистических ценностях, когда наставлял его:

Я бы хотел, чтобы вы как можно дальше отдалились от мирских дел: не из-за опасений, что этот мир может запутать вас… а поскольку вижу ваши исключительные таланты, красноречие и ученость, скорее всецело посвященными Христу. Однако если вы не сможете полностью освободиться, все равно остерегайтесь ежедневно глубоко погружаться в это болото. Возможно, поражение будет лучше победы такой ценой; потому что величайшее из всех благословений – это гармония души[1037].

Классическая дискуссия представлена в Книге I «Утопии» Мора. В главном эпизоде Гитлодей, убежденный платоник, обсуждает с вымышленным «Томасом Мором» достоинства vita activa. Гитлодей хочет говорить правду и не опускаться до лести: «Если я предложу какому-то королю полезные меры и попытаюсь искоренить в его душе семена порока и разложения, не думаете ли вы, что меня тотчас подвергнут изгнанию или высмеют?» Он повторяет мысль Платона, что, если короли не обращаются к философии, «они никогда не примут совета настоящих философов, потому что их с юных лет пропитали и заразили дурными