не мог успокоиться. Лепин предложил вызвать химика на объяснение. Через час вызванный Фучиковский сидел в кабинете, а Лепин в присутствии Граве и нас обоих приступил к экзамену. Очень сдержанно, миролюбиво, очень спокойно, он стал задавать Фучиковскому ряд вопросов: о цели его приезда из-за границы, о степени его образования, о прошлом его деятельности директором химического завода, а также и о том, что же он теперь предпримет, когда завод закрыт, песок негоден и производство бетона не пойдет?

– Ведь вам придется покинуть Сарны.

– О, нет! – отвечал химик уверенно и почти весело. – Я открою пивной завод! Хмель в имении прекрасный, на месте и бетонный завод станет пивным! Только машины сменим. Лепин качал головой. Витя молча кипел у окна в дальнем конце кабинета: «Комиссия» ввиду его горячности упросила его не вмешиваться в экзамен. Я сгорала от стыда у другого окна, карауля Витю, ежеминутно готового вспыхнуть, и с болью в сердце вслушивалась в ответы химика, ответы, дышавшие полной беспечностью.

Впечатление от экзамена получилось у нас совершенно различное. Мы с Витей заключили, что этот ученый-химик фантазер и дурак, вроде нашего Соукуна, а «комиссия» заподозрила в нем австрийского шпиона! В то время много говорилось о гнезде шпионов, открытого в Ольске, Волынском имении Радзивиллов. Все служившие у них кучера, лакеи, а в особенности работавшие все лето у них землемеры оказались шпионами! К таким австрийским шпионам были отнесены теперь и наши рыбак, гусевод, скотовод и даже наш бегемот! Мы этому, конечно, не поверили, но пережить этот удар было не легко! Тут уж и я сдалась. До тех пор, вопреки Вите, я все еще надеялась удержать Сарны, но после такого провала мне оставалось покориться. Витя, сперва бывший в отчаянии, вскоре успокоился, услышав дружный смех «комиссии» после экзамена.

– Да ведь это оперетка! – хохотал Граве до слез.

Ему-то хорошо было хохотать, а я кусала губы, глотала слезы стыда и досады. Соукун, по-видимому, понял, что его приятель форменно провалился на экзамене. Уже темнело, когда он просил нас вызвать в контору и, очень смущенный, дрожащим голосом заявил, что мы не должны огорчаться: обыкновенно делаешь сто ошибок, прежде чем попадешь в настоящую точку. Фучиковский не свет в окошке. Через месяц приедет из Праги специалист по торфу, человек с большими деньгами, человек знания и опыта, жених старшей дочери химика! Да и сам химик еще не теряет надежды найти в Сарнах такую глину, из которой можно будет делать посуду, и тогда он откроет еще глиняный завод. В подтверждение своих надежд Соукун торжественно протянул нам «образец» уже вылепленной из этой глины чашки! Но как только Витя взял ее за ручку, ручка отвалилась, а чашка полетела на пол. Витя с отчаянием махнул рукой и выбежал из канцелярии. О! То не была комедия с их стороны, а форменное идиотство!

Соукун, кряхтя, стал собирать осколки своей чашки. Я медлила уходить: у него на глазах блестели слезы и, вытирая их, он вынул из кармана длинное письмо на чешском языке, полученное в то утро из Лондона от своего приятеля, чеха Дубрава, будто бы секретаря Ротшильда.

– Дубрава пишет, – стал переводить выдержки из этого письма, – что Сарны такой пункт, который нельзя не использовать! Необходимо привлечь предприимчивых людей с капиталом, и он за это берется!

– Какие это шпионы!? – думала я, слушая перевод письма Дубрава. – Чехи – наши братья, а не враги! Чешские колонии на Волыни образцовые. В Ольске были шпионы австрийцы лукавые, а не чехи!

– Пишите Дубраве скорее, телеграфируйте! – просила я Соукуна. – Медлить нельзя!

И, подбодрившись, отогнав кошмар (продажу Сарн), я пошла на балкон, где слышались голоса и готовился чай. «Комиссия» при закрытых дверях заседала в кабинете. Обсуждался результат осмотра имения. Был приглашен в кабинет и Витя. Мы же с Димой оставались на балконе, а Воронин занимал нас беседой в том конце балкона, куда через открытые окна долетали голоса из кабинета.

«Унывать нельзя! И продавать Сарны нельзя! – почти громко шептала я себе. – Дубрава понимает, что из себя представляют Сарны, и с его помощью мы заключим чешский союз, мы будем работать вместе, пока эти пустыри не превратятся в дивный сад».

А вечер был такой тихий, темный, звездный: «Тиха украинская ночь!» Из цветников поднимался аромат цветов. Неужели в кабинете решается судьба Сарн?! И я не смею закричать «нет»! Нет! Мы с Сарнами не расстанемся!? Ни за что!

Когда Витя с «комиссией» пришел чай пить, Лепин заявил мне, что решено представить светлейшему князю доклад о Сарнах в самом благоприятном духе, потому что он сам после самой тщательной проверки разыскал теперь же, до хозяйственных нововведений, которые немедля начнутся тогда в Сарнах, по крайней мере тридцать тысяч чистого дохода с одних лугов. «Ох, так ли?» – вырвалось у меня в ответ. Карл Иванович принялся высчитывать количество сена на заречных лугах и с карандашом в руках доказывать путем умножения пудов сена на рубли, что одни луга должны дать сорок тысяч и пр. Конечно, пояснялось нам: только при рациональном хозяйстве, как у князя. А сколько еще даст посев, а пастбище, а лес! А поселок, а плацы! Словом, Сарны в умелых руках – это золотое дно! Хорошо знали это и мы сами. Но требовались деньги и время! И много труда!

Мы с Витей давно и очень внимательно высчитывали возможный доход имения, но не доискались такой цифры, а вряд ли могли так ошибаться! Но Витя теперь был счастлив: крах бетонного завода нисколько не отразился на оценке имения, даже на доход с него никто и не рассчитывал, а только судьба Соукуна и чехов-шпионов грозила быть печальной. Лепин говорил уже, что им предстоит всем выехать из имения, куда глаза глядят! Мы с Димочкой с грустью переглядывались: понимал ли этот мальчик драму, которую вызвала резолюция «комиссии»? Но то ведь еще не последнее слово, утешала я себя. Все зависит от самого Голицына, который хочет непременно лично видеть то, что он покупает, и по дороге за границу еще сам заедет решать этот вопрос. Письмо Дубравы было такое пленительное. Секретарь Ротшильда знает, что такое пункт, где даже розги, как говорил Кулицкий, стоят больших денег. Только надо, чтобы Соукун скорее с ним списался.

На другой день Граве продолжал свой путь в Луцк, а Карл Иванович засел писать доклад князю. Писал он его весь день и всю ночь до четырех часов утра. Вывод, к которому он приходил, начинал даже его самого смущать! Теперь, при более пристальном подсчете, доход с