слезами, считая нас с такой землей погибшими. Воронин, очень остроумный, рассказал нам, как бедный Горшко тогда уткнулся лицом в подушку брички, в которой они остановились на какой-то полянке в лесу, и выплакавшись, наконец, спросил его:

– Нет ли такой молитвы, чтобы вымолить такого покупателя, который глядел бы и не видел?!

– Как так? – с удивлением спросил его Воронин.

– А так, – сквозь слезы пояснил Горошко, – чтобы покупатель смотрел на болото, а ему казалось, что это лес. Смотрел на корявую сосенку, а ему казалось, что это дуб!

Воронин с еще большим удивлением оглянулся на бедного Горошко, спрашивая себя, да не рехнулся ли он?

Получив отказ продавать правое крыло, Воронин все же поехал с Горошко взглянуть на него и вернулся в восхищении. Еще бы! Но уговорить нас приступить к этой продаже ему не удалось. Он стал нас уговаривать продать оба крыла вместе, оставляя себе только центр. Этого мы не могли не желать, это же была наша цель, но соглашаясь на это, мы выговорили себе прежде всего свободу действий и полную независимость. Словом, не дали себя оседлать, и Воронин отбыл в Киев разыскивать такую «группу покупателей». Квартиру на лето ему с женой мы обещали, но затем более никаких обязательств. Воронин уехал, видимо твердо уверенный, что нам не миновать его рук, но с этой целью он не только подготовил все к переезду жены на дачу, но и принял меры к тому, чтобы облегчить себе путь к нашему доверию и закрепить свое влияние. Для этого все, окружающие нас, получили дóлжное освещение. Он согласен, что Горошко добрый и честный человек, но в слезах и с такой молитвой он, конечно, так комичен, что принимать его всерьез мы, конечно, не можем. Соукун – милейший старик! Но сам друг с своей бутылкой пива, может быть, с горя, чуя, что смешон в глазах своей Адели с братцем, всякое дело погубит, всякое начинание провалит и так глух, что все спутает!

Разобрался Воронин и в чешской колонии. Кефурт забыл и думать о рыбном хозяйстве. Он занят только отведенным ему за молочной избой огородом, работая вместе с «двумя ласточками», что ученый скотовод оказался колбасником, а ученый гусевод – музыкантом! Соукун, по-видимому, с глуха неверно их нам аттестовал? Все трое усердно и дружно работают в огороде, который засадили брюквой, картофелем и свеклой, русским, простым картофелем и поливают его, таская воду из пруда чайниками и кувшинами. Но нам-то какой толк от них?

У химика дело стоит неважно. Из Лейпцига наконец прибыла одна из машин. Прибыл и бетонный мастер из Ровно. Но мастер, оказалось, страдает запоем, как всякий талантливый человек, а от этого дело не выигрывает. О заказах в Ковеле Соукун что-то помалкивает, а химик проводит целые дни в лесу, разыскивая какую-то «глинку»! Она должна заменять дорогостоящий цемент и служить материалом для основания глиняного завода. Посуда, горшки найдут чудесный сбыт на всю Волынь, за ними будут приезжать из Киева! Это даже будет интереснее бетона.

Все эти насмешки и инсинуации не действовали на нас. Витя продолжал любить старика, а я инстинктивно опасалась нового ига. Горошко был отослан караулить Щавры, а мы решили, опять никому не веря, ни на кого не полагаясь и не надеясь, лично входить во все мелочи сложного механизма нашего дела и хозяйства, как в Щаврах. Но в Щаврах, кроме Павла, не было верных людей, а в Сарнах народ, может быть, выдрессированный Янихен, был необыкновенно симпатичен, и с ним вести хозяйство было наслаждением: ни грубого слова, вороватости! Певучий голос, красивая наружность, музыкальность, ласковость и мягкость в обхождении. Хотелось все сделать для них, чтобы им было хорошо!

Мы начали с того, что стали вставать очень рано и, обойдя все хозяйство, уезжали за реку, знакомясь с урочищами, лесом и лугами Заречья, то, что мы не хотели отдавать Воронину.

От реки к лесу шли луга, дивные заливные луга, перерезанные массой мелких, сверкающих на солнце речушек. Переезжать Случь близ усадьбы приходилось бродом, так как паромная переправа была версты за две ниже. Аверко или Павел смело пускали лошадей вброд, хотя вода заливала бричку, и вообще такой переезд не был из приятных. Мы с Витей предпочитали переправляться за экипажем в лодке. Когда же грести становилось трудно, лодка упиралась уже в песок, Витя ступал по воде в своих непромокаемых сапогах и на руках доставлял меня на берег. Сколько было простора на этих лугах! Как легко было и свободно дышать, жить и наслаждаться бытием! Мы переживали тогда минуты полного счастия, и вера поддерживала нас, вера, не допускавшая сомнения в том, что нас может ожидать что-либо худое. Вскоре семья наша увеличилась еще одним членом.

Димочка, тринадцатилетний сын Вити, учился в киевской гимназии, учился хорошо, старательно, но продолжал изводить свою мать нервными и капризными выходками. Еще в марте, незадолго до Пасхи, Алина Константиновна привезла его к нам, прося оставить его на пасхальные каникулы. Но так как сама она немедля возвращалась к себе в Киев, мальчик до того плакал, не желая с ней расставаться, что ей пришлось обратно его взять с собой. Теперь, с наступлением летних каникул, Алина вновь просила взять у нее сына, иначе она за лето, уезжая на морские купанья в Одессу, не поправится. «Говорят, Вы жалеете животных, – писала мне Алина по-французски, – неужели Вы откажетесь меня пожалеть?» Нервный, капризный и, надо сказать, ею же избалованный мальчик просто не давал ей покоя и отравлял ей жизнь. Он обожал свою мать и в то же время нещадно мучал ее. Это было что-то ненормальное. Недаром Бехтерев[300] предписывал разлучить мать с сыном, спасения его ради. Разлучить их было нелегко. Но как только мы получили отчаянную просьбу Алины, Витя немедленно съездил в Киев за Димочкой. Опускаю здесь подробности затруднений, с которыми Витя привез мальчика в Сарны, его попытки бегства в дороге и затем, переодевшись девочкой, судя по найденному моему платью в саду, из Сарн. Но в ответ на все его выходки мы противоставляли большое спокойствие. В конце концов Димочка успокоился, перестал дичиться и понемногу приручился даже к своей мачехе, роль которой сначала была довольно мудреной. Под конец мы даже стали друзьями, хотя это потребовало большой выдержки.

Но более дрессировки избалованного мальчика меня тревожили вести от своих. Ольге Владимировне становилось все хуже. Доктора определили у нее рак пищевода, и конец ее был неминуем. Для Лели с Наташей, помимо горя потерять эту прекрасную женщину,