Более того, когда я в шарабане выехала в дальнее поле, я узнала, что две лошади, несмотря на сев, выпряжены без церемонии из борон, и братец на весь день укатил на них по делам генеральши! Далее Коля и пастух Франц заявили мне, что генеральша требует, чтобы они бросили службу у нас и ехали с ней в могилевское имение, что вовсе им нежелательно, хотя жалованье им сулится значительно большее. Затем Аверко и Павел заявили мне, что спрос на землю был большой, но Соукун отводит покупателей, и их немедленно увозят в Радиж, что Соукун не ездил в Киев насчет закладной, которую предлагали нам комиссионеры, а поехал в Киев братец, потому что у Соукуна зубы болели, а братец же очень ловко все расстроил, потому что генеральша поручила ему от имени Янихен наградить нас ее стотысячной закладной! Я выпрямилась от досады: справились с такой задачей, как покупка Сарн и дадим себя скушать братцу с мадам Адель! Все зло было главным образом в этой паре, а старика они усердно спаивали и отвлекали пивом, болтовней на вокзале и химерой чешских предприятий.

«Генеральша приказала Соукуну вербовать чехов в свое могилевское имение! Генеральша хочет послать Соукуна осмотреть для нее имение в Смоленской губернии!» – долетали до меня слухи. В пивных парах Соукуну казалось, что он по-прежнему верный слуга Дерюжинских, что Николай Федорович всемогущий человек в столице, а мы не сегодня-завтра вылетим в трубу. Энергичная генеральша так сумела в этом убедить старика, что и сама поддалась своему гипнозу. Соукуна нисколько не удивило, когда она потребовала задержать какую-то небольшую нашу аренду в поселке, по старой памяти, и только отец Петр вступился, разъясняя, что эту аренду уже не подлежит ей получать. Это не помешало ей с той же бесцеремонностью выслать свое стадо пастись на наши луга, даже не думая спрашивать разрешения, по крайней мере, меня.

Я велела прогнать стадо. Соукун был удивлен не тому, что травят наши луга, а тому, по-видимому, что я смею этому сопротивляться. Он выпучил свои глаза в немом остолбенении. Тогда я совсем рассердилась и велела ему же передать генеральше, что, если она посмеет еще травить наши луга, я перестреляю ее коров. Как передал Соукун мои слова – не знаю, но генеральша на другой день уехала в Петербург, а я телеграфировала Горошко, немедленно вызывая в Сарны. Быть может, преданный, честный Горошко, казалось мне, сумеет разобраться и в застое в делах, который поразил меня по приезде из Петербурга, и поможет разорвать те путы, которые плелись вокруг нас, затягивая, как петля затягивает горло. Нет! Наше деликатничанье с этими ставленниками Дерюжинского было недопустимо, и я решила посадить на место этих забывшихся людей, которые пользовались нашей добротой. Я послала за Соукуном, как только он утром собрался ехать в поселок, и строго приступила к экзамену чисто по хозяйственным вопросам: я успела заметить много непорядков в мелочах и решила принять тон взыскательной хозяйки. Соукун, довольно сконфуженный, бормотал что-то совсем непонятное.

– К чему садовник, вырастив раннюю капусту, высадил ее уже в грунт, не справляясь с климатом? Утренники не прошли, и вот она померзла! А уже если она высажена так рано, разве вы не знаете, что по зорям надо зажигать кучи навоза и стелящимся дымом спасать от морозов?

Увы! Соукун даже забыл про существование ранней капусты, парников, садовнике. Он, впрочем, забыл и про все, что еще месяц назад казалось ему столь важным, забыл даже про завод!

– Почему завод Фучиковского еще не работает? Заказы сыплются, говорили вы: один Ковель заказал вам сто сорок восемь тысяч кирпичей, а работы нет? Машины еще в пути? К чему было выписывать из Лейпцига, когда их в Киеве сколько угодно?

Соукун качал головой и тяжко вздыхал. Бедный старик! Он совершенно потерял голову с появлением своей прежней властной хозяйки, а жена с братцем спаивали его и, видимо, восстанавливали против нас, убеждая в нашей непрочности и необходимости держаться прежних хозяев. Но как нам быть? На одном строгом тоне далеко не уедешь. Если и возможно направить старика, то с той парой ничего не поделаешь: Соукун был в их руках, а Адель только и бредила с братцем совсем отставить старика от дела и стать на его место, что было вполне возможно при генеральше, уже доверившей братцу свои дела. Но от одной этой мысли у меня кровь бросалась в голову. С нетерпением ожидала я Витю, но в своем нетерпении, вызвав Горошко, еще телеграфировала и Воронину. Горошко прискакал из Щавров почти одновременно с Ворониным из Киева и Витей из Петербурга.

Витю огорчил мой гнев на Соукуна. Он заступался за него и решительно не хотел его заменить застенчивым и трусливым Горошко. Воронин? Умный, ловкий, энергичный Воронин был Кулицкий en beau[299]. Несомненно, он был нам полезен, но он прибыл к нам с таким решительным намерением приняться за нас серьезно, что со второго слова заговорил о нотариальном договоре, о квартире ему с женой и, прежде всего, о свободе действий и полной независимости. Мы хорошо знали, что означает эта свобода действий ликвидатора: не смей носа совать в свое дело и терпеливо дожидайся конца, хотя бы и ясно было, что идешь на свою гибель. Он еще не прибыл из Киева, как пришли письма, адресованные ему «ликвидатору Сарн!» Нет, попасть под его иго не сулило больше радости. И прежде чем возложить это иго на себя, следовало оговорить и обдумать условия.

Чтобы не отказывать ему без причины, после долгих переговоров мы решили ему поручить продать только Охчево, левое крыло, в котором насчитывалось до тысячи десятин. Только что утром мы проехали с Витей этой стороной и вынесли самое неважное впечатление: пески, корявая сосна, болота. Лишь положение близ поселка и станции придавало ему известную стоимость. Воронин вернулся не в духе. Он не берется продавать такое урочище. Кто же поселится на болота и пески? Таких покупателей не найти. Но мы не хотели ему отдавать правое крыло, не испытав его. Подписать нотариальный контракт нетрудно, а потом платить за это доверие! Продать дивные луга мы сами сумеем, а вот определить к чему-либо Ахчево требует умения, которого у нас нет. Но и у Воронина, по-видимому, его не было, и, поехав в Ахчево с Горошко, он навел на него такую грусть, что Горошко залился