в рассуждения со стариком Степанычем, который привел в порядок огород и прекрасно отцветший фруктовый сад; списывалась с земством, чтобы раздобыть кавказского чинара для живой изгороди вокруг птичника и пр. Деточки, по обыкновению, радовали ее, особенно Олечка, всегда приходившая в четыре часа к ней читать до обеда французские книги. Наташа была слаба, без Лели скучала, казалась больной, имела неприятности с Альмой и своим штатом горничных, а бедная Ольга Владимировна ежедневно проводила по несколько часов, лежа в тени, в аллее. Она читала газеты, но говорила слабым голосом, и думалось окружающим, не сознает опасности своего положения, потому что мечтает в августе ехать в Петербург вместе с Олюнчиком.

Тетушка с сестрой, по обыкновению, писали мне через день, и я издали могла шаг за шагом следить за столь милой мне их жизнью в красивой раме лета в Губаревке! Но Тетушка, как всегда, писала более отвлеченно или успокоительно, а сестра горячо выражала свое неудовольствие на хозяйство, на требование петербургских горничных, на капризы Альмы. Ее сердили радужные мечтания Тетушки «восстановления хозяйства» в Губаревке, в таком убийственном климате, особенно когда жара приняла уже африканский характер, а дождей так и не выпало за весь май: вновь грозила засуха и бескормица. «У новокупленной коровы сделалась грудница, – писала Оленька, – приходится покупать молоко, сметану и варенцов не достать за золото, масло купить почти невозможно. Жара тропическая, все варит и крутит. Леля начинает понимать удовольствие обрабатывать землю в таком климате и даже жалеет Сарны: почему продавать Сарны, а не ограничиться закладной?» Но Леля предпочитал первое, о чем он мельком упоминал в конце своего письма от 30 мая по приезде в Губаревку:

«Вот мы в сборе в Губаревке. Все более или менее налажено. У Ольги Владимировны поднимались боли, но теперь они утихли. Возможно, конечно, и скорое их возобновление. В сущности, нельзя быть спокойным ни за один день. Подъезжая к Татищеву, я не был уверен в том, застану ли Ольгу Владимировну.

Здесь было бы чудесно, если бы не начавшаяся засуха. Дождя не было уже две недели, хлеб сохнет. Прекрасная весна сошла на нет. С тревогой мы вопрошаем небо, надежды на перемену погоды нет, словом, обычное для Губаревки явление.

Как сойдемся мы втроем, Тетя, Оленька и я, говорим о вас. Только здесь я узнал о том, что у вас на руках оказался Дима. Лишь бы удалось сохранить вам его до августа, когда можно будет поместить его в корпус.

Вчера уехал Илья. Этого потребовала самым решительным образом его жена». Сам же канарейка очень пришелся ко двору, дети в особенности привязались к нему, и сам он уезжал с большим сожалением. Далее Леля сообщал, что место Ильи заступил Алеша, сын Ивана Доронина, полесовщика: разговор у него дельный и вид «весьма хозяйственный». Может быть, наладится дело с ним. И жену переведет к нам во двор.

С нетерпением ждем твоих писем. Я очень бы желал той развязки, которая улыбается Виктору Адамовичу».

Глава 37. Конец мая

Увы! Эта развязка, улыбавшаяся и Леле, и Вите, был все тот же кошмар: продажа Сарн князю Голицыну. Граве писал, что тамбовское имение тоже забраковано и «думают опять о Сарнах, но Голицыны едут за границу лечиться, и осмотр отложен до осени». «Слава Богу, – крестилась я, – зато мы и закладную достанем, и создадим чешский союз, в который войдут и чехи с капиталом, как участники дела; они помогут нам выкупить Сарны от долгов, и тогда прибыль от предприятий будем делить пропорционально вложенному рублю». Правда, предприниматели, с которыми Соукун переписывался всю зиму, что-то медлили с приездом, но сразу ведь ничего не делается. Теперь очередь была за компанией скипидарно-канифольного производства. Эта компания была намерена использовать сосновые пни, которых в сарновской лесной даче было видимо-невидимо. Они сами приезжали из Москвы смотреть эти вырубленные леса и увезли с собой целый мешок стружек от сосновых пней для лабораторного исследования. Результат получился блестящий, и Витя провел не один вечер, диктуя Игнату разные сведения на пишущей машинке в ответ московским предпринимателям на их запросы об условиях эксплуатации и аренды.

Другим делом тогда, помнится, было наделение плацами в поселке железнодорожных рабочих, о чем хлопотал Стариченко, начальник депо. Отводить плацы, полоски огородов и маленькие участки предстояло и многим из поселковых жителей, лавочникам, купцам, крестьянам из соседних деревень. С этой целью был выписан землемер Абрам Померанц, который основательно поселился у нас в доме со всеми своими атрибутами. Это был седой, спокойный, разумный старичок, четырнадцать лет работавший в Сарнах у Дерюжинских. Вероятно, получая хороший заработок от нас и видя наше к нему внимание, он простил мою вспышку осенью, когда я его, посланца Янихен, высадила вместе с планами и ее поверенным. Особенно же он искупил свою вину тогда тем, что когда старушка в декабре собралась в Петербург и за границу, он упросил и настоял, чтобы она распаковала свой сундук и вернула нам планы имения, ему одному известные, которые она было заботливо уложила с собой: «авось, пригодятся еще и ей самой».

Прежде чем приступить к нарезке плацев, Померанц отвел обещанное поселку новое кладбище. Отец Петр освятил его. Витя с Димочкой присутствовали на церемонии. За этими делами мы не забывали, конечно, и хозяйства. Работа кипела и в саду и, в особенности, на громадном хмельнике. В ожидании прекрасного урожая трав мы уже выписали из Киева косилку, приценивались к жнейке и вообще так увлекались всеми этими работами и быстрым ростом всего посеянного, что забывали иногда, что главный вопрос, вопрос о закладной у нас еще не решен, что летом нас ожидают жгучие неотложные сроки. Правда, Ситкевич, поверенный Шидловского, предлагал нам в обмен за Сарны доходный дом в Киеве, на Театральной площади, и двести тысяч доплаты. Но Соукун протестовал:

– Неужели вы согласитесь продать Сарны даже за миллион?

– Достаньте нам стотысячную закладную, тогда не продадим, – возражал Витя, зная, что Соукун тормозит все наши попытки достать закладную Янихен. Но старушка зажилась на Ривьере, теперь ее ожидали не ранее половины июня, а он, чтобы дождаться ее, заговаривал нам зубы, суля закладную какого-то купца Чайкина в Киеве, и дело поэтому нисколько не двигалось, а в половине июня нас ожидало погашение векселя в три тысячи в Могилеве. Устроить это дело обещал Иван Фомич, продолжавший сильно интересоваться Сарнами, надеясь вложить в них свои деньги, так что и этот вопрос нас не очень тревожил.

Мы с головой ушли в хозяйство,