младшему сыну[306], семилетнему, то спешить нечего. Доклад Лепина о Сарнах он считает гораздо мрачнее действительности. Он во многих вопросах с ним даже не согласен, и поэтому, зрело обсудив дело, с удовольствием дает нам семьсот шестьдесят тысяч: в задаток сто восемнадцать тысяч немедля, пятьдесят тысяч в октябре, долг банка три и закладная в сто пятьдесят тысяч на год. Согласны ли мы?

Витя, живший все время в надежде на «благополучный конец», все же никак не ожидал такого быстрого оборота дела. В первую минуту он даже не знал, что ответить, и побежал разыскивать меня, по дороге бросившись на шею Померанцу. Взволнованный, радостный он подошел к балкону из цветника и вызвал меня в то время, когда князь с Граве и Лепиным прошли пить чай. Что могла я ответить Вите? Покориться неизбежному.

– Но как жаль! Если бы мы могли продержаться еще полгода, чехи выручили бы нас, – шепотом отвечала я, а слезы лились без удержу на платье.

Витя утешал меня, обещая немедленно разыскать другое имение на Волыни, еще лучше.

– Но такого никогда не будет! – возразила я сквозь слезы.

– Да я и сам не ожидал такого быстрого решения, – проговорил Витя, – надо же было погоде так измениться! Поневоле лес и луга после целой недели июньских дождей так поразили их.

И вдруг радость Вити сменилась тревогой: а вдруг князь ошибся, давая нам, не торгуясь, такую сумму, и пожалеет потом? Он такой благородный, нет, он не ошибается, наверное? Так больно было бы обмануть его благородную доверчивость!

– Но Лепин ведь не слёточек, – оправдывался Витя, – он семь дней изучал имение шаг за шагом. Ведь мы не дурили ему голову и предоставляли полную свободу смотреть, изучать и всех расспрашивать. А когда мы же сомневались в его выводах, не он ли нас упрекал пастушеским хозяйством? И князь не говорил ли нам, что мы не можем справиться с таким имением, потому что не имеем оборотного капитала? И упрекал меня: «Вы клевещете на свой лес!» Нет, моя совесть чиста, а все-таки так страшно, чтобы не подвести князя.

Но нельзя было дольше шептаться в цветнике, мы должны были вернуться на балкон и принять участие в общем разговоре.

Было решено писать купчую немедля прямо в Москве, чтобы приступить к покосу, посеву и прочим текущим делам. Но так как Голицыны на другой день уезжали в Наугейм, Лепину и Граве было поручено писать с нами купчую.

Перед отъездом, на другое утро, княгиня заявила, что хочет заглянуть и на левое крыло имения, на Охчеву. И мы опять все поехали в четырех бричках. Конечно, теперь, когда все Чернолесье было покрыто густой зеленью, и эта сторона казалась иной, чем ранней весной, когда мы смотрели ее с Витей. Даже болота теперь, как бархатом, были покрыты изумрудной зеленью, а корявый сосняк был покрыт густо поднявшейся травой и ветвями деревьев. Именно так, как молился об этом Горошко. Лепин, настаивавший на том, чтобы Голицын все видел, чтобы не услышать упреков, завез нас теперь на такие песчаные валы, o существовании которых мы и не подозревали! Он разыскал их в стороне от дороги, за прикрывавшим их лесом. Но и Охчево не смутило Голицыных: и там попадались густые перелески и сухие лужайки с прекрасным сенокосом, а смежность с поселком делало это урочище особенно ценным. Проехали и проселком, где красовались прекрасные кирпичные двухэтажные дома. Князь надеялся подвинуть дело города. Обед был опять поздний, и после него Голицыны стали спешно собираться к двенадцатичасовому вечернему поезду за границу.

Уезжая, князь передал Граве чек в сто восемнадцать тысяч, на задаток, и простился с нами самым сердечным образом. Также и княгиня. Витя продолжал тревожиться «а вдруг князь пожалеет, дал такую большую цену», и поэтому отдавал ему все движимое самым добросовестным образом, то есть всю нашу мебель, всю обстановку, не говоря о выезде, щавровских лошадях и даже отличной пишущей машине. Мы оставляли себе лишь мое губаревское дамское седло и шкафчик-горку красного дерева, привезенный из Щавров. Конечно, забирали галерею предков, книги, личные вещи, но более ничего! Мы становились опять бездомными и не знали даже, куда отправлять наши сундуки. Зато судьба Соукуна была обеспечена, что очень радовало нас. Князь перед самым отъездом лично просил Соукуна продолжать по-прежнему ведение хозяйства и просил никаких перемен не вводить. Судьба прочих чехов пока оставалась вопросом открытым. Удивительно добрый и деликатный был князь Дмитрий Борисович!

На другое утро начался общий разъезд, а, как на беду, из Москвы приехали братья Горнунги насчет скипидарного завода, заключать с нами контракт на эксплуатацию сосновых пней. Но, узнав, что Сарны проданы, выразили сожаление и задумались. Лепин выразил готовность также с ними заключить контракт, но почему-то Горнунги выразили опасение, не решились, и с курьерским поездом уехали обратно в Москву, а Воронин в Житомир. И он никак не ожидал такой быстрой развязки да, кажется, и такой цены за Сарны. Собрались в Петербург и Витя с Граве получать деньги по чеку, а затем собираться в Москву писать купчую. Не успел уехать Витя, как приехала Урванцева! Вот была поражена! В особенности жалела она, что опоздала на три дня и не попала к самой сделке. То-то бы рассказов было у Эрдели про светлейших! Еще более была поражена Янихен, тоже в этот самый день вернувшись из-за границы. Ее верные и постоянные корреспонденты сами-то еще не успели прослышать о случившемся. Поэтому новость эта, сообщенная ей на вокзале Соукуном, хватила ее, как обухом по голове. Впору было опять заболеть и уехать за границу лечиться!

Я тогда осталась с Урванцевой вдвоем. Настала неделя тишины и душевного отдыха после стольких месяцев тревоги! Но не говорю, чтобы это было радостно! Нет! Просто не верилось, что мы скоро покинем Сарны навсегда! Только сознание, что все наши обязательства будут погашены, что весь семейный капитал цел, нам вернется и что мы еще заработаем сто тысяч, заставляло меня мириться и понимать, если и не совсем разделять радость Вити. Меня же понимала одна Антося. Она с весны столько развела птицы и вырастила телят, неужто это все передавать князю и его управляющим? Она с этим не мирилась и грозила свернуть шею всему своему пернатому царству. Когда Игнат поехал провожать Витю к поезду, выехав вперед, чтобы взять билеты, она поставила ему в бричку корзину, зашитую сверху марлей. В ней была дюжина индюшат. Она строго наказала Игнату отправить эту корзину с Витей багажом в Петербург, а Вите наказала