обращались к Лепину с просьбой не лишать места старика ключника, мы просили за энергичного, опытного хмелевода, за Павла и Аверко, за Колю (Антося, конечно, уезжала с нами), за скотников и лесников. Все они служили много лет Дерюжинским, служили и нам, хотя и недолго, но исправно, честно. Мы их хорошо узнали, мы ручались за них. Лепин, конечно, обещал, но чувствовалось, что все это лишь слова, и Родзевич покажет себя им сам. Соукуну предстояло с осени переезжать, искать другое место. Наградили мы, конечно, и его и всех наших людей, но дальнейшая их судьба очень беспокоила нас, а о чешских ласточках, Фучиковском и прочих «шпионах» мы даже боялись думать. Чувствовалось, что и наше дальнейшее присутствие в проданном имении неуместно, и в Ольгин день, сдав все имение и дом, вечером, провожаемые бывшими служащими и администрацией, мы выехали на Киев и Саратов!

Мы все-таки еще не уезжали из Сарн навсегда. Антося оставалась заканчивать уборку дома, упаковку вещей в Петербург и ликвидировать свое хозяйство, ибо отдать всех своих пернатых управляющим князя она решительно отказалась.

Приехав в Саратов к милой Елизавете Николаевне, мы тотчас же послали Егора Садовникова с двадцатью тысячами в Пензу погасить Филатовскую закладную вовремя, не опаздывая, но и не уступая принципиально ни одного дня нахалу Филатову. Вот в это время я осознавала счастье разделаться с ними! К вечеру того же дня, шестнадцатого июля, мы были в Губаревке.

Мы столько пережили за этот год, что нам казалось, будто мы уже целую вечность пробыли в отсутствии. Те же дорогие лица, незабвенное отношение. Какое счастье было успокоить их, так доверчиво давших нам возможность спастись из расставленной западни, заставляло меня перебороть свою грусть и тоску о Сарнах. Ведь мы получали обратно не только весь вложенный семейный капитал, но еще стотысячный заработок. Уже не говорю, что, купив Сарны за пятьсот пятнадцать тысяч и продав за семьсот шестьдесят тысяч, разница была в двести сорок пять тысяч, а добавив за лес шестьдесят пять тысяч от Рапопорта, то и вовсе триста десять тысяч, но и расходы наши были громадные, частью из-за переплаченных процентов на занятый капитал, которые по учету векселей доходили до десяти процентов, главное же, из-за разных обстоятельств по отношению целого сонма куртажников. Они терпеливо, подолгу и часто напрасно выжидают подобного случая «удачи», и бороться с ними представляло много трудностей. Поэтому высчитать настоящую нашу прибыль являлось еще задачей нелегкой, хотя каждая истраченная копейка была у нас записана, но приходилось раскладывать все по рубрикам и затем, уже вычтя все расходы, и разделить прибыль пропорционально вложенному рублю. Этими вычислениями мы с Витей и занялись в Губаревке и писали Шолковскому еще из Сарн, что просим его в начале августа непременно застать нас в Минске, чтобы получить от нас полный отчет и вычисление причитающейся ему суммы. Но, конечно, ответа на это не последовало.

Кроме доли Шолковского и нашей с сестрой, четвертая доля была Витина, за те награды в двадцать пять тысяч хлопот и труда, которые он нес более года, отказавшись от обеспечивающей его службы. Мы считали справедливым уделить наш заработок и Тете, и Леле, фактическим участникам, но оба стали решительно от него отказываться, вполне довольствуясь теми шестью процентами, которые мы и в самые тяжкие минуты аккуратно им выплачивали.

Мы только смогли уговорить Лелю, чтобы он не отказывался от лесного участка в Новопольском лесу, который достался мне от Тетушки. В нем после распродажи мелкими участками все же оставался лес и ценился он не менее как в десять тысяч. Выпас, топливо, покосы и посев на пяти десятинах, кроме выручаемых денег от продажи леса по саженям, всегда являлось у нас подспорьем в хозяйстве Губаревки. Леля не мог на это не согласиться. И я передала ему этот участок по запродажной, которую он всегда мог оформить. Но нам всячески хотелось еще и выразить нашу благодарность. Пока денег лишних еще и не было, до расчета с Голицыным, но нам доставил большую радость случай купить деточкам экипаж, легкую казанскую тележку для катанья.

Затем Витя занялся устройством уборных и ванн во всех трех домах. Зимой предполагалось жить вместе в Петербурге, и тогда мы будем иметь возможность окружать Тетю тем вниманием, которое она так заслужила, и хоть немного побаловать деточек и Наташу.

Зимовать в Петербурге вместе всегда был идеал Тетушки и сестры. Но Витя же не мог еще в расцвете сил и здоровья ограничиться стрижкой купонов, ему надо было служить, искать дела или, наконец, имение, чтобы в него вкладывать свой труд и энергию. Много говорилось по этому поводу по вечерам, то гуляя по большой аллее в теплые июльские вечера, то сидя за вечерним чаем в «том доме», мы все возвращались к этому вопросу. О! Не будь этого проклятого саратовского климата, с какой радостью мы бы остановились на хозяйстве если не в Губаревке, то поблизости ее, наконец, в той же губернии! Но, как нарочно, жары в конце июля окончательно погубили остатки урожая, сожженного еще в мае. Леля был в отчаянии. Его маленькое хозяйство сулило ему опять убытки. Управа вновь составляла списки пострадавших от неурожая. Даже Леля не решился теперь нам предлагать вложить деньги в хозяйство! Впрочем, деньги по закладной Фон Мекк могли быть получены не раньше как через полтора года, а пока счастливые, как рыба, выброшенная на песчаный берег, мы должны были искать пути к возвращению в речку.

Сорнев и Урванцев звали усиленно в Минск. Открывалась вакансия предводителя в Пинске, тянуло на запад. Но мы решили прежде всего, исполнить наш обет и съездить в Бари. К тому же Витя, обожавший заграничные поездки, выговорил себе «в награду» из Бари съездить хоть на недельку со мной в Париж и в Лондон, а так как в Лондоне обретался знаменитый друг Соукуна Дубрава, секретарь Ротшильда, я согласилась ехать с Витей в Лондон, хотя терпеть не могла морских путешествий.

Первого августа, простившись с Губаревкой и с дорогими, милыми моему сердцу родными, мы с Витей выхлопотали себе заграничный паспорт и уже были на вокзале, намереваясь выехать в Минск для принудительного свидания с Шолковским, когда нам подали телефонограммы из Вязовки: Леля получил телеграмму от Шолковского, просит не брать билетов и ожидать его на вокзале. И за полчаса до отхода поезда, под проливным дождем, насквозь промокший Леля подъехал к вокзалу прямо из Губаревки лошадьми с телеграммой от Шолковского! Шолковский сообщал, что ему желательно