остальные восемьсот рублей передать брату Антону, который уже заплатил за нас, зная, что мы никогда не откажемся возместить их ему. Вымогательство было слишком наглое. Витя не стерпел и приказал швейцару подать Кулицкому шубу.

На другое утро посыльный принес письмо от Кулицкого на мое имя, в котором напоминал мне, что я обещала ему, якобы, двести рублей за волов. Конечно, это уже была большая уступка, двести рублей вместо восьмисот рублей, но я решительно не могла даже понять, какие двести рублей за волов я ему обещала? Наконец, я вспомнила тот Екатеринин день прошлого года в Сарнах, когда мы решили ему отдать Щавры за двадцать тысяч рублей, он так красноречиво говорил мне, как он с семьей будет работать, как он плугом вспашет всю пусто лежащую целину и разведет на ней сады.

– Только не лошадьми! – перебила я его тогда, – весной две крестьянские лошади были испорчены такой работой.

– Конечно! – возразил он тогда. – Я куплю волов.

– Ах, я дам вам тогда пару волов из здешних, сарновских.

Так вот этих волов взыскивал он теперь с меня, он, сам продавший Щавры со всеми мечтами о разведении садов! Оценил он этих волов, по-видимому, в двести рублей, которые ему нужны, потому что ему не с чем выехать из Петербурга! «А что же касается кровной обиды, нанесенной мне Виктором Адамовичем, то расправа за нее еще впереди!» – заканчивал он письмо. Что было отвечать такому наглецу? Письмо было брошено в огонь.

Купчая на Щавры была совершена еще как только мы вернулись из-за границы. Витя съездил с Кулицким в Могилев, и купчая была совершена. Тридцать тысяч переводились на центр Московским банком, таким образом окончательно с нами рассчитавшимся. А двадцать тысяч зачтено в счет его «прав» по договору на Сарны.

В начале декабря, когда было назначено утверждение купчей, князь Голицын заехал к нам, прося ее отложить до января, но так как при купчей нам предстояло еще получить сто тысяч, он просил Витю заехать к нему в дом графа Шереметева (старшая дочь князя Екатерина Димитриевна была замужем за графом Шереметевым). Там был написан соответствующий документ соглашения по поводу этой отсрочки, хотя князь все-таки вручил Вите эти сто тысяч за удержанием двадцати тысяч на пошлину. Князь был весел и доволен, он только что получил шестого егермейстера и полного генерала от кавалерии. Его радовали и Сарны. Смирнов обещал, что Сарны на первой очереди стать городом.

Утверждение купчей было в Луцке двадцать девятого января 1913 года, и тогда нам была выдана годовая закладная Фон Мекк на оставшиеся сто пятьдесят тысяч.

После того прошел почти год. Мы, не переставая, искали другое имение, и в октябре остановились на Глубоком. Но в то время, когда Витя с неизбежным Фомичем, уже с увлечением принялся за хозяйство в Глубоком, я все также тосковала о Сарнах. «Понимаю, если бы вы продали свое родовое имение, Губаревку, а то купленное!» – возмущался Пуришкевич, когда я в ту зиму постоянно отказывалась посещать его лекции и вечера, ссылаясь на то, что мне все немило после того, что я лишилась Сарн. Наша жизнь была «красивая» в ту зиму, удовлетворявшая все стороны души и разума, а все-таки в затаенном уголке сердца продолжалось это томление, особенно, как вести из Сарн стали приходить все грустнее.

Плакал священник отец Петр Батаревич, плакали крестьяне и служащие, плакали местечковые евреи! Жалели не только нас, но и Дерюжинского. Суровая была старушка Янихен, говорили про нее, пожурит и за волосы самолично оттаскает, а генеральша, бывало, и арапником вытянет, но в них чувствовалось свое, родное! Друг друга понимали, и люди жили у них десятками лет. Уж о Николае Федоровиче говорить нечего: душа нараспашку, добряк, обожать можно было! Родзевич же очень вежлив, всем говорит «Вы», и голос возвысить – Боже упаси! Но зато и не догадаешься, что у него на уме, как уж получаешь циркуляр с полным расчетом. Даже старик Манкевич, тридцать пять лет служивший экономом, о котором мы особенно просили Лепина, получил такой циркуляр, что должен был убраться, куда глаза глядят. Боже! Какое несчастье такая продажа! Мы так хотели всем добра, и вот что получилось! Даже старика этого вон, а мы обещали просить за него князя, ибо дома и родных у него не было! Не удивительна поэтому моя грусть! Такое отношение к людям, столь безответным, невзыскательным и смиренным, не принесет счастья!

Впрочем, несчастия и неудачи уже начались: дожди залили, хлеб в поле сгнил, отава не отросла, сена не собрали и десятой доли прошлогоднего, и на зиму корма не хватало. Хмель, в прошлом году давший десять тысяч, остался на руках, потому что Дýбенскую ярмарку прозевали, и теперь более двенадцати рублей за пуд не дождаться. Зимой, переезжая в санях через Случь, Родзевич утопил наших щавровских коней! Они ушли под лед, и сам он с кучером едва спасся. Потом пал лучший выписной наш бугай. Еще с осени погибли все серны. Откуда-то набежали собаки и, перепрыгнув через высокую ограду, загрызли их. Как плакал о них Коля, так заботливо кормивший и ласкавший их!

С наступлением весны началась борьба администрации с потравами, притеснения за пастбище. Крестьянские стада более не пускали в лес. Конечно, нельзя было травить молодой лес, но на восьми тысячах десятин не могло не быть выпаса для всех, помимо подраставшего молодого леса. В ответ начались поджоги. Лес горел не плешинками, столь смущавшими нас, а целыми десятинами, кварталами. Молния ударила в конюшню, которая сгорела. Не знаю, сколько погибло лошадей, но в числе их была и заводская матка с жеребенком, присланная к нам зимовать из Саратова от Кропотовой. Наконец, среди лета разлилась Случь и смыла весь посев и накошенное в лугах сено. Выяснилось, что Случь аккуратно через год разливается вторично среди лета, когда начинается таяние снегов на Карпатах, и тогда заливается правая его сторона, как более низкая. Почему это повторяется через год, никто не знал, но только нас предостерегали не заводить посевов на том берегу реки, хотя никто не проговорился ни разу о такой особенности этой вероломной реки. Мы попали в счастливый год и, даже уезжая, не слышали об этом «секрете» Сарн, а теперь князю приходилось расплачиваться за этот секрет, потому что уже с осени была вспахана земля за рекой и, вопреки нашим советам, засеяна.

Бедный князь! Бедные Сарны! Теперь, когда Лепин приезжал с докладом к князю в Гатчину и заезжал в Петербурге к Граве, у него был сумрачный