мы платили также и за несуществующую землю. Тщетно мы обстоятельно поясняли в своих прошениях в сенненскую управу, что не имеем той земли, за которую нас облагают; посылали в подтверждение наших заявлений план уездного землемера Пашковского, просили выслать члена управы проверить дело на месте. Ничего не помогало! Управой был выслан какой-то тип, но он ровно ничего не выяснил, потому что приехал, никого не предупредив, и потому никого нужного не застал: повернулся и уехал.

Когда в июне 1913 года мы получили волоковыйский выкуп (семь тысяч триста с процентами), с нас было удержано опять семьсот девять рублей за повинности. При этом казенная палата ссылалась на какие-то фантастические сведения о наличности у нас тысячи двухсот двадцати двух десятин (вместо ста пятидесяти трех) с доходностью в шесть тысяч, а так как нам предстояло получить еще около двух тысяч выкупных, то, чтобы оградить их от налогов за несуществующую землю, мы с Горошко написали купчую на весь остаток земли в сто семь десятин. Купчая Горошко была утверждена в сентябре 1913 года и, таким образом, к концу 1913 года у нас оставался лишь Сикеринский захват. Об этом мы вновь заявили в управу и в сенненское учредительное собрание. В заседании тридцать первого декабря сенненская управа постановила, получив сообщение могилевского нотариуса об отчислении ста семи десятин Горошко, считать за нами всего лишь триста пятьдесят десятин с доходностью в тысячу триста шестьдесят шесть рублей «в том числе от фруктового сада», что и было нам сообщено в окладном листе на 1914 год.

Получив его в двадцатых числах января 1913 года, в отсутствие Вити, который в то время утверждал купчую на Глубокое в Вильне, я, под горячую руку, написала ответ управе, что, получив от нее уведомление, что за мной все еще числится в Щаврах триста пятьдесят десятин «считаю приятным долгом сообщить управе, что землю эту с фруктовым садом прошу принять от меня в дар сенненскому уездному земству, о чем прошу доложить следующему уездному земскому собранию. Одновременно с сим подаю официальное прошение могилевскому губернатору о том, дабы он оказал возможное содействие к принятию моего дара сенненскому уездному земству».

И с почтой того же двадцатого января 1914 года послала прошение с копией моего отношения в управу могилевскому губернатору с той же просьбой. «Дар мой, – заключала я, – вызван тем похвальным усердием, с которым сенненская земская управа, вопреки всем моим заявлениям и доказательствам, отстаивает наличность этих трехсот пятидесяти десятин с фруктовым садом и вычисляет их доходность, тогда как я никак не могу их даже разыскать в своем бывшем имении Щавры, где, по моему мнению, я не имею более, слава Богу, ни единой пяди земли. Но дар мой, увы, не был принят! Я не получила за него следуемой мне благодарности, и в окладном листе на 1915 год стояли те же отвергнутые триста пятьдесят десятин с фруктовым садом, да еще с недоимкой за 1914 год, что составляло все же сумму в пятьсот рублей. Мы промолчали. Оклад 1916 года был с той же недоимкой за два года. Кроме того, сенненская управа в феврале 1916 года срочно запрашивала нас через полицию Дисненского управления, сколько потребуется воинских команд и беженцев для уборки и обсеменения полей в нашем хозяйстве в Щаврах, а также спрашивала о цене заработной платы и помещений для вызываемых рабочих. Мы опять промолчали.

Наконец, в декабре 1916 года сенненская управа сообщила, что постановила двенадцатого октября того года исключить из облагаемой земли «сто семьдесят две десятины со всеми сборами и окладами, как несуществующую» и сорок шесть десятин как в захвате у крестьян. Значит, нам оставалась теперь всего уж сто двадцать одна десятина для обложения. Почему Гаевский, председатель сенненской управы, решил, сидя в своем кабинете, сбросить с нас несуществующую землю, оставив нам лишь сто двадцать одну десятину, конечно, было загадочно, но я и с этим не хотела согласиться и опять подала прошение в учредительное собрание, повторяя, что я не владею больше ни пядью земли, а все повинности за существующую и несуществующую землю мной уплачены сполна по первое июля 1914 года, почему прошу, наконец, войти в рассмотрение этого дела и раз навсегда избавить меня от налогов и недоимок, навсегда исключив из числа землевладельцев сенненского уезда.

Вити уже не было тогда со мной. Потеряв его осенью 1916 года, вдовой, я осталась в семье Лели, в Академии Наук.

Шестого января 1917 года Леля написал мне черновики прошений и в сенненское земское собрание, и председателю казенной палаты, конечно, серьезно, обстоятельно, не по-дамски, как писала я, когда Витя не редактировал моих посланий. Но, конечно, писалось то, что писалось и разъяснялось им всем и раньше. Но, когда двадцать третьего января 1917 года казенная палата сообщила нам о разрешении получить, наконец, выкуп за сто семь десятин Горошко, вычтя обычные топографические, канцелярские и т. п. расходы, она все-таки удерживала с нас еще какие-то сто семьдесят рублей повинностей! Тогда Анатолий Андреевич Ковальский написал жалобу губернатору на неправильные действия управы: «Неудовлетворение справедливого требования моей доверительницы, – грозно заключал Анатолий Андреевич, – повлечет за собой обжалование действий губернских властей в Сенат». Жалоба была отослана в Могилев восьмого февраля, а двенадцатого мы получили выкуп, хотя и за вычетом ста семидесяти рублей повинностей, но получили, чтобы дольше не медлить.

Февральская революция, как морская пучина, поглотила все: и могилевского губернатора с казенной палатой, и сенненскую управу с Щаврами. Еще счастье наше, что последний акт щавровской эпопеи был закончен нами вовремя! Спрашивается невольно, заканчивая хоть и очень поздно, щавровскую эпопею, что же она нам стоила? Потеряли ли мы или сыграли вничью?

Так как вопреки событиям и стихиям (наводнение 1924 года только подмочило наши бумаги), щавровский архив пока в целости, поэтому является полная возможность проверить все данные. Сохранились все приходно-расходные книги, которые мы с Горошко вели, проверяя друг друга; все судебные дела, все отчеты, черновики, прошения и пр., очень кратко здесь я напоминаю только, что Бернович в своем докладе при покупке Щавров рассчитывал, что покупает нам две тысячи пятьсот восемь десятин и надеялся иметь тогда в приходе двести сорок семь тысяч. После же измеренья земли, когда выяснился обман бывших владельцев, он уже считал две тысячи сто семьдесят пять десятин, в приходе все надеялся получить двести двадцать тысяч девятьсот рублей. Мы же получили за это количество менее двухсот тысяч.

В составленной нами сравнительной таблице Бернович рассчитывал продать тысячу семьсот три десятины за сто девяносто