произвести расчет при Леле и едет к нам в Губаревку! Боже! Что за несносный господин! Молчал без конца, и вот теперь он надумал приехать в Губаревку! Боится Вити. И чего доброго, задержав нас, забудет и вовсе не приедет. Мы ответили ему, что будем ожидать его только до пятого августа, и совершенно неожиданно, вместе с Лелей, с первым дачным поездом вернулись в Губаревку, что, в сущности, было нам гораздо приятнее, чем сидеть в «Гарни» в ожидании этого господина! Еще провели мы несколько приятных дней со своими в Губаревке, еще проверили мы все счета наши, итоги и выводы для расчетов с Шолковским.

Пятого августа, в одиннадцать часов утра, приехал Шолковский. После завтрака он заговорил о деле, и так как чистая прибыль была нами высчитана в сто тысяч, он выразил желание получить пятьдесят тысяч, то есть половину ее, плюс, конечно, капитал и проценты на него, всего сто двенадцать тысяч. О прибыли пропорционально внесенному рублю он и слышать не хотел. Витя, с утра бывший на точке кипения, тотчас же разгорячился до того, что мы с Лелей буквально увели его, чтобы не повторилась прошлогодняя драма. С ним сделался нервный припадок. Тетя, Оленька и Лидерт, гостившая по обыкновению в то лето, успокаивали его. Деточки с удивлением не могли понять, почему так волнуется дядя Витя. Мы же с Лелей опять, как и тогда в Петербурге, старались объяснить Шолковскому всю несправедливость его требования. Вложив в дело одну четверть вместо половины, как требовалось по договору, он снял с себя всякую заботу и ответственность, продолжал свои дела в то время, когда Витя в сорок лет был вынужден из-за его безделья отказаться от службы. Никакой суд, ни третейский, ни коронный, не оправдает такое отношение к делу, тем более что помимо моральной стороны он нарушил первый пункт нашего январского договора о равной доле вкладываемого капитала. Короче говоря, повторялась вся прошлогодняя история.

Леля с удивительным терпением возражал ему, но Шолковский не сдавался: ему нужно было получить с нас сто двенадцать тысяч. И, наконец, он не понимал, как мы выводим эту цифру, которую мы считаем справедливым ему передать восемьдесят семь тысяч. На это я представила ему уже составленный, к счастью, нами полный отчет со всеми оправдательными документами. Он был очень сконфужен вспышкой Вити, который еще в окно бросил ему несколько упреков и не хотел его больше видеть. Поэтому он предпочел не выходить к нам обедать: обедал один у себя и засел на весь вечер изучать наши отчеты.

На другое утро он встретил меня все тем же: ему надо пятьдесят тысяч прибыли! Тогда я сдержанно, спокойно, но твердо, обдумав заранее каждое слово, но все-таки горячо, представила ему всю картину происшедшего. Как назвать то, что он с Кулицким предложил нам дело, уверив, что у него готовы все деньги для купчей Дерюжинского? «Ведь мы предупреждали вас, что у нас таких денег нет. Вы оба с Кулицким втянули нас в дело, которое грозило нам потерей всего состояния, если бы мы не сумели достать сто тысяч! Бог вам судья! Но вряд ли кто поверит, что такую задачу легко выполнить. Вот вам результат: нервное расстройство Виктора Адамовича. Это же называется обманом, шантажом! Вы сами были в затруднительном положении, говорите Вы, так станьте перед нами на колени и благодарите за то, что мы для вас сделали, рискуя всем состоянием!» Вряд ли Шолковский думал, что от него требуется стать на колени, как провинившийся мальчик, но он сдался и принципиально согласился, что нарушил сам первый пункт договора первого января.

Но тогда, разбирая счета на произведенные, правда, громадные расходы, он стал придираться: зачем поторопились гасить закладную Дерюжинского? Зачем по векселям Федора Соукуна поторопились выплатить куртаж (он из Петербурга нарочно приехал за этими шестнадцатью тысячами, упомянутыми в договоре Шолковского). Лес продешевили. Зачем Вите было получать двести рублей в месяц, жалование Кулицкого? Ряд придирок, которые я немедля разбивала. У меня-то не было сотенных расходов на «непредвиденные обстоятельства» или [?] каких в его счетах насчитывалось до четырех тысяч с натяжкой, приписанные нам Кулицким в прошлом ноябре и поднявшие цифру им вложенных денег до пятидесяти четырех тысяч.

Только к вечеру второго дня это щекотливое дело, наконец, было окончательно ликвидировано, конечно, благодаря постоянному вмешательству миротворца Лели, которому опять пришлось писать целые фолианты объяснения раздела (сохранились).

К вечеру Шолковский, получив от нас обязательство на восемьдесят семь тысяч, собрался к московскому поезду, так и не повидав Вити, которого продолжала держать у себя Тетушка. Но уезжая, он задумчиво произнес: «Ну, если бы я знал, что каждый вложенный рубль даст прибыль в пятьдесят копеек, я бы вел другую политику и старался бы увеличить свой вклад!» Тут уж я взглянула на него с насмешкой: тогда только он сделал бы то, что обязан делать! Он резал нас, лишил покоя, втиснул в сто тысяч долга, потому что никак не ожидал, что мы сумеем геройски выскочить из западни, да еще ему же преподнести двадцать пять тысяч прибыли, и только теперь жалел, что не дал себе труда хотя бы добыть закладную, которая по уговору сравняла бы его платежи с нашими. Тогда бы, даже если бы закладная была нами добыта, он мог бы претендовать на прибыль в пятьдесят тысяч, потому что он бы тогда снял с нас часть долга, погасив векселя, из-за которых мы не спали по ночам до самого последнего момента. Но пальцем не пошевелив, чтобы облегчить нас, даже после всех осенних наставлений Лели, он претендовал теперь получить половину этой прибыли!

Проводив милого гостя, мы с Лелей успокоили Витю, сидевшего второй день в засаде, как тогда в Щаврах с Берновичем, и провели в Губаревке еще два дня теперь полного морального отдыха. Конечно, мне было очень досадно, что Витя так сплоховал! Но семья наша такая дружная, его так любили все, кончая деточками, думавшими, что он заболел, ничего не хочет есть. Их внимание к нему было такое трогательное, что и туча ушла, а Леля не преминул в письме от 13 августа успокоить нас на этот счет: «Сегодня получил первые твои письма из Москвы и Смоленска. У нас все дурные впечатления изгладились, и осталось лишь самое лучшее. Главное – внимание Вити и твое ко всем нам; за него благодарю. Неприятные известия из Петербурга, где Кассо начал переводить профессоров[311]. Вообще тяжело думать об отъезде».

Восьмого августа мы выехали в Москву, где покончили