фильме дефилировала чешская колония: грузный, смуглый, глухой Соукун, озабоченно встречающий все курьерские поезда, а в ожидании их сидевший на вокзале над кружкой пива в лучезарных мечтах превратить Сарны в рай земной для чехов! За ним, вдали, появлялась Адель с братцем: она бледная, с сердито сжатыми губами, он с неопределенной физиономией, но с большим портфелем, туго набитым взысканиями, квитанциями и приказами генеральши. Далее в фильме показывался тот же Соукун в лесу вместе с Фучиковским. Оба припадают к земле и, как кроты, усердно роют ее и что-то ищут. Глинку, чудодейственную глинку, которая сделает их крёзами!

Под слоем песку и торфа глинка разыскана, и тогда дома ученый химик, с жидкой рыжей бородкой, не выпуская изо рта громадной трубки, целыми часами сосредоточенно лепит из этой глинки чашки, которые тут же разваливаются и летят на пол, к досаде его двух аккуратных немочек-дочерей с короткими розовыми носами, не поспевающих за ним убирать глину и песок. А сколько образцов бетона на плите: фуй, фуй! Как сердится мамаша! Потом появляется в фильме Богумил, рыбак без рыбы, и садовник в тугих белых воротничках, оба в тирольских шляпах с зелеными перышками. О картофеле, на диво всей Европе, что-то помалкивают. Возможно, что выведенное из семян, это дитя Бразилии не выдержало холодной весны в Сарнах или, может быть, Антося сгубила: в контору не один раз являются ученый скотовод с гусеводом. С возмущением, на ломаном языке, они жалуются на «эту женщин без нога» (Антося слегка прихрамывает); она травит своими гусятами их огороды! В ответ они бьют ее гусят палками. А «женщин без нога» является с жалобой на них в контору. У нее в руках гусенок с перешибленной лапкой, он пищит, а у нее по бледному лицу текут слезы. Но горе ее сменяется негодованием, она выпрямляется, вытирает слезы и зычным негодующим голосом начинает перебирать свои обиды: теперь не одни чехи виноваты, но и Аделя, Соукуниха! Зачем она развела так много цыплят? Зачем ее петухи клюют в голову наших? Зачем ее поросята теснят и обижают наших поросят? Бледная, негодующая, с длинным лошадиным складом лица, Антося с успехом могла бы позировать перед художником Ниобеей.

Впрочем, эти жалобы на Соукуниху не мешали ей самой с еще большим успехом разводить пернатых. Она заполонила ими весь двор. Когда, выпустив их на прогулку, она бросает им пригоршнями зерно, эта белая, исключительно белая птица, как снег покрывает всю мураву двора, и сама она, стоя с неразлучной клюкой на высоком крыльце, так зорко и гордо любуется своим пернатым царством, как любой царь или полководец делает смотр своим войскам. Приезжий фотограф так и снял ее невзначай. Тогда только досталось от нее приятелю ее Игнату: он не предупредил ее, и она не успела ни косынку сменить, ни попудриться!

Воронин был остроумен, но для красного словца любил и привирать, особенно, когда хотелось прихвастнуть. Уж не говоря о том, что он всю весну спасал и выручал нас своими деньгами, но и Сарны, по его мнению, были проданы исключительно благодаря ему. Он один на своих плечах вынес все переговоры с князем и его поверенными! Он один умел улаживать их конфликты с Витей! Один умел занимать княгиню и поддерживать с ней по вечерам светские разговоры, очень подвинувшие их решение купить Сарны. Случалось не раз, уверял он, что я умоляла его:

– Петр Иосифович! Голубчик! Помогите нам занимать гостей! Вы так хорошо умеете рассказывать, княгиня только Вас и слушает!

– Ах, какой врун! – перебила я, наконец, с досадой доклад милых дам. – Вот еще что выдумал: голубчик! Назвала бы я его так!

Он не заметил даже, что именно с ним княгиня что-то вовсе и не разговаривала, а в день отъезда спросила меня: «Зачем этот господин все за нами ездит? Это ваш землемер?»

Конечно, милые дамы уверяли нас, что, слушая рассказы Воронина, вовсе не верили ему, но к счастью, этот хвастун успел уехать до нашего возвращения. Витя еще из Петербурга перевел ему пять тысяч (три тысячи долга и две тысячи за выручку). Тем были закончены наши счеты и отношения.

Грустно было приступать к укладке наших вещей. Да и оставлять всю нашу обстановку. Мы оставляли даже белье, посуду, подушки, портьеры, все-все. Вероятно, Голицыны и не требовали бы этого, но Витя был педант, он обещал оставить князю полный дом!

Подъехал в это время и Сергей Николаевич Урванцев из Минска, и мы все вместе уезжали на целые дни за реку, где шла уборка великолепного сена. Теперь Соукун в сопровождении Димочки проводил все время с косцами на лугах. О пиве на вокзале и комиссионерах было забыто. Погода стояла неизменно ясная, тихая, умеренно жаркая. Чудесные это были дни, хотя и чрезвычайно грустные. Все думалось, что сказка о Сарнах не кончена, что нам дана теперь судьбой передышка, но чехи нам помогут выкупить Сарны у князя и превратить их в богатую, цветущую колонию. Хотя все чехи, по уверению Соукуна, будто ожидавшие «пароль» от передовых ласточек, чтобы приступить к ликвидации своих дел и переезду в Сарны, приостановились ввиду продажи Сарн, но все наши надежды на зиму уже начали принимать конкретные формы. Депо из Ковеля переходит в Сарны, мастерские на сто восемьдесят локомотивов устраиваются, пятьдесят десятин отчуждения разрешены, хлопоты о гимназии подвигаются, также и о взаимном кредите, женском училище и о городе вообще.

Если бы Голицыны поселились в Сарнах, они бы еще гораздо лучше нас смогли бы двинуть эти существенные нужды населения и, каюсь, мы на это и рассчитывали. Благородные, великодушные, просвещенные, они сумели бы доставить ему и заработок, и просвещение. Но увы! Эти миражи счастья быстро сократились, когда несколько дней спустя приехал Лепин, уже не как наш гость, а мы оказались его гостями. Он неожиданно привез с собой нового управляющего Родзевича, управителя в Рожищах, оставшегося без места. И хотя князь тогда, в июне, предложил Соукуну оставаться в Сарнах, Лепин разъяснил теперь, что Соукуну было предложено заканчивать начатый посев, но не управлять имением!

Родзевич оказался человеком желчным, чахоточным, молчаливым. Урванцева, успевшая подружиться со всей чешской колонией, сообщила нам, какая паника охватила чехов при появлении этого молчаливого, мрачного поляка. Он смотрел исподлобья, никто не слышал от него прямого, открытого слова. Его вопросы были похожи на сыск, на допросы. Что-то жуткое надвигалось на Сарны, где было столько милых, хороших людей. Что ожидало их теперь? Какая будет их судьба при таком управителе? Ведь князь далеко!

Мы