тетушку Полину Кёхли. Она было приехала без предупреждения провести у нас все лето! Перспектива для нас не из радостных, сознаюсь! При ней, конечно, была ее неизменная кроткая фрейлина Бетти и Белаццо, мохнатая японская болонка.

Уезжая в Москву, мы оставили тетушку с Урванцевой дожидаться нашего возвращения. В Москве мы остановились на Тверской в «Lux’е». Вызвали тогда и Оленьку к нам, и папу[307]. Витя просил его, получив при подписании купчей сто восемнадцать тысяч, расплатиться по всем нашим векселям и долгам в Петербурге. Все это требовало точности, аккуратности, а этого у Анатолия Андреевича было достаточно.

Витя был счастлив, что мог тогда же из ожидавшегося на его долю заработка отделить папе пять тысяч для родных.

В Петров день мы предварительно все собрались по приглашению Лепина в Вязёмах. То было чудесное имение Голицыных, древняя вотчина Годуновых, дворцовая вотчина первых царей Романовых, жалованная в конце XVII столетия князю Б. А. Голицыну, воспитателю Петра I, предку Дмитрия Борисовича. В сорока пяти верстах от Москвы, близ железнодорожной станции Голицыно, Вязёмы – последняя конная станция под Москвой по дороге из Смоленска, поэтому здесь была стоянка послов по пути в Москву[308]. Здесь в лесах охотился царь Алексей Михайлович, останавливалась Марина Мнишек, здесь был ночлег Кутузова, Наполеона и многих других. Бесконечно было жаль, что владельцы этого исторического имения были в то время далеко в Наугейме, а то бы они не так, как Лепин, показали нам свой белый дворец в стиле Людовика XVI, с громадным ценным архивом, массой портретов и воспоминаний. Что ни шаг, то русская история!

Впрочем, Лепин, хоть и бегло, провел нас по парадным комнатам, по лестнице на второй этаж, увешанной охотничьими трофеями царской охоты в Скорневицах, Спале, Беловеже, водил в церковь, сооруженную Борисом Годуновым, но все же, показав нам великолепный сад, парк «липовый», теплицы, оранжерею, цветники, он дольше всего останавливался на том «молочном хозяйстве», которым он так гордился. Крупный, пегий скот, выписной из Ольденбурга, стоял на привязи у кормушек на бетонном полу. Чистота, уход идеальные. Удои громадные, молоко сбывалось в лучшие молочные в Москве, но сознавал он сам, пока стоимость такого «рационального» ухода за скотом, стоившим огромных денег, не окупалась, и молочное хозяйство шло в убыток. Это сознание не очень-то было выгодно для его оправдания, и Верещагин был, по-видимому, прав, предостерегая от выписного избалованного скота.

После гостеприимного обеда в большой семье Лепина, он показал нам дачные участки, только что разбитые под его наблюдением вдоль реки у станции Голицыно. Граве и кузина Ольга, также приехавшие с нами к Лепину, купили себе тут же один участок, и они уже повели переговоры с архитектором, чтобы строить себе дачу. Я была счастлива, что Оленька могла с нами пробыть эти три дня в Москве и уйти, отдохнуть от губаревского хозяйства и грустных впечатлений, вызванных кончиной Ольги Владимировны.

Тридцатого июня купчая была подписана у нотариуса Калашникова.[309] После того Граве, любитель фетировать[310], распорядился устроить нам дружескую трапезу с «шампанским» в одном из ресторанов, а Голицыным была послана телеграмма о благополучном окончании дела. Но как невесело было на душе! То ведает один Бог! Через день мы проводили Оленьку в Губаревку, папу в Петербург, а сами собрались обратно в Сарны через Киев. И все так же было невесело на душе! Необъяснимая и невыразимая грусть не оставляла меня. Красота Киева, где мы пробыли весь день, только усиливала ее: мы покидали этот чудный край, не успев ни изучить, ни насладиться им.

Нам обещали подыскать имение опять в этом крае, но мы знали по опыту, как это нелегко, и других Сарн нам не нажить! Теперь мы были обеспечены, независимы и свободны, как ветер, но разве в этом счастье? И праздная, эгоистичная жизнь разве может удовлетворить душу? «Вы найдете, куда применить вашу энергию и деньги», – писали мне друзья, но по заказу это не делается, и немилому душу не отдашь!

Третьего июля мы были дома, если можно было еще называть Сарны своим домом! Мы застали тетушку Полину в большой дружбе с Урванцевой. Они варили в саду варенье, вместе пили чай на балконе и болтали без умолка. При них оставался Димочка, который все более и более приручался.

Все же за неделю, проведенную ими в одиночестве, не обошлось без инцидентов, послуживших им развлечением. Сбежала Белаццо! Пропала Белаццо вечером из высоко огороженного перед балконом сада-цветника! Дима, очень встревоженный отчаянием тетушки Полины, распорядился разослать пеших и верховых, чтобы разыскать собачонку. К счастью, уже около полуночи одному из сторожей удалось ее поймать далеко за бойней, в большой и приятной ей компании. Запыхавшуюся беглянку принесли к Полине на руках! То была большая радость, сменившая большое огорчение и тревогу во всем доме. Осталось только непонятным, как могла Белаццо, довольно неповоротливая и мохнатая штука, перелететь через такой высокий забор? Понятным это стало только много лет спустя, когда Урванцева проговорилась, что, пользуясь темнотой, схватила тогда Белаццо за шиворот и выбросила ее из цветника через забор, просто шутки ради! Ее возмущали претензии избалованной собачонки и требования для нее тетушкой Полиной внимания, сахару, утреннего кофе, крендельков и пр.

Другим тогда развлечением явился приезд Кулицкого и Воронина. Кулицкий в этот раз не справлялся более телеграфно, застанет ли он нас в Сарнах. Он, вероятно, надеялся застать нас врасплох и на радостях выпросить векселечек. Продажа Сарн его поразила. Он никак не предвидел такого оборота дела. Оставив нас тонуть одних, он иногда даже чувствовал угрызения совести «по доброте своей», пояснял он, и вдруг! Он буквально рвал на себе волосы, хватал себя за голову: он! И так прозевать, так ошибиться, так отстать от нас и остаться в стороне! Он ведь мог бы потребовать себе еще куш «за первоначальную инициативу!», но Соукун, хотя и получил уже нашу телеграмму из Киева о приезде на другой день, уверил его, что мы уехали надолго в Саратов, до самой осени. И любезно сам проводил его немедля с обратным поездом в Минск, конечно, не говоря ему ни слова о присутствии наших дам.

Зато Воронину, приехавшему раньше Кулицкого, повезло больше. Он провел весь день с незнакомыми, но любезными дамами и даже остался ночевать «у себя во флигеле». За ужином, до двух часов ночи, он забавлял и смешил дам до слез, передавая свои сарновские впечатления. Нашим дамам казалось, что они попали в веселый водевиль, или даже в кинематограф, особенно когда в