г. е. кем-то воспринимаются или могут быть восприняты. За ними можно сохранить название «время», но необходимо помнить, что это лишь условные времена. Итак, «время в обычном смысле этого слова, время, которое всегда может быть превращено в психологическую длительность и которое по своему определению оказывается, следовательно, реальным, – это время теория относительности подменяет таким временем, которое может быть превращено в психологическую длительность только в случае неподвижности системы. Во всех других случаях это время, которое раньше было и световой линией и длительностью, оказывается только световой линией – линией эластической, растягивающейся по мере возрастания приписываемой системе скорости» (с. 114).

В последней главе книги Бергсон рассматривает идею пространства-времени, как она формулируется в теории относительности. Мысль о времени как четвертом измерении пространства, вновь подчеркивает он, вполне естественна для обыденного сознания, что связано с «опространствливанием» времени, осуществляемым интеллектом, наукой и языком. В этом смысле можно сказать, что обычное «опространствленное» время есть род, а пространство-время Минковского и Эйнштейна – вид, а значит, заранее ясно, что если первое, более общее представление нашло объяснение в бергсоновской концепции, то тем самым объясняется и второе. Но Бергсон все же подробно исследует эту идею теории относительности, отмечая, что если в обыденных представлениях уподобление времени пространству только подразумевается, то физическая теория должна вводить такое допущение в свои измерения, а в этом заключена серьезная опасность. «С одной стороны, мы рискуем принять развертывание всей прошлой, настоящей и будущей истории вселенной за простое обозрение нашим сознанием этой истории, данной сразу в вечности; события перестают проходить перед нами, напротив – мы проходим перед неподвижным рядом. С другой стороны, в построенном нами таким образом пространстве-и-времени мы свободны выбирать между бесконечностью возможных соотношений пространства и времени» (с. 132).

Но ведь при построении такого пространства-времени мы, замечает Бергсон, руководствовались вполне определенными, реальными, пространством и временем, и их соотношение было тоже реальным, причем единственно реальным. Вводя же все возможные соотношения, мы рискуем забыть о реальности, заменить ее математическим построением. В обыденном пространстве-времени пространство и время все же остаются различными, они не переплетаются друг с другом в различных пропорциях, как это происходит в теории относительности. Взаимопроникающие пространство и время, их сплав, или амальгама, не являются пространством и временем реального физика, который их воспринимает или переживает. «Реальный физик производит свои измерения в той системе, в которой он находится и которую он делает неподвижной, принимая ее за систему отсчета: время и пространство остаются в ней отличными и непроницаемыми друг для друга. Они пронизывают друг друга только в движущихся системах, где нет реальных физиков, а есть только выдуманные им физики, – выдуманные, правда, на благо науки» (с. 147). Теория относительности, по Бергсону, объявляет равноценными реальное восприятие и мыслительные конструкции. Наука имеет право так поступать, но метафизик, исследующий философское значение теории относительности, обязан неуклонно держаться реальности, поскольку лишь в одном из изучаемых физиком времен действительно есть последовательность, только оно длится. Все остальные – времена, лишенные длительности: «…вещи не могут существовать в них, события не могут следовать, живые существа не могут стариться» (с. 152).

Итак, признавая научное значение теории Эйнштейна и высоко ее оценивая, Бергсон озабочен тем, как бы ее неверная философская трактовка еще больше не отдалила метафизику от реальности. Метафизика и прежде не понимала подлинного смысла времени, теперь же, увлеченная новыми перспективами, открытыми теорией относительности, она может и вовсе сбиться с пути. Таков, очевидно, подтекст данной книги Бергсона. Она не была впоследствии отнесена к числу удачных его работ, и сам автор не считал ее таковой; при его жизни она была переиздана только один раз, и за этим последовала дискуссия на страницах «Revue de philosophie», в которой приняли участие А. Метц, Бергсон и Эйнштейн. Участники дискуссии, по словам М. Чапека, в конце концов «обнаружили признаки раздражения»[504], и на этом обсуждение завершилось. Порой высказывалось мнение, что Бергсон просто не понял Эйнштейна[505]. Но с этим трудно согласиться: Бергсон ведь никогда не был оторван от естественных наук, не был только гуманитарно ориентированным мыслителем. Математические способности и интерес к развитию научного знания позволяли ему быть «на плаву», проникать в очень сложные проблемы.

Правда, как сообщает Э. Леруа, долго беседовавший с Бергсоном о трактовке теории Эйнштейна, Бергсон не возражал на высказанные им замечания и признал, что недостаток математических знаний не позволил ему с необходимой детальностью проанализировать общую теорию относительности. Однако Леруа тут же поясняет, что позицию Бергсона нужно хорошо знать и что, с его точки зрения, Эйнштейн не понял ее в достаточной мере[506]. Аргументацию Бергсона детально разбирает в своей книге М. Чапек, показывая и ее достоинства, и изъяны (причем первые, на его взгляд, явно перевешивают); он с некоторой досадой отмечает, что Бергсон не увидел того, что «релятивистское пространство-время, при его верной интерпретации, отнюдь не предполагает упразднения становления, но вводит его в физический мир», а значит, точка зрения Эйнштейна близка бергсоновской[507]. Не вдаваясь в подробности, отметим, что здесь возможны разные точки зрения. Если согласиться с Пригожиным и Стенгерс, которые следующим образом резюмируют «окончательное суждение» Эйнштейна о времени: «Время (как необратимость) – не более чем иллюзия»[508], – то реакция Бергсона вполне обоснованна и логически вытекает из его учения.

«Длительность и одновременность» – интересный пример, показывающий, как откликался Бергсон на ведущие идеи его времени, как работала его концепция при соприкосновении со сложными проблемами из иных областей. На наш взгляд, вполне справедливую оценку этой книге дал М. Мерло-Понти, отметив, что в позиции Бергсона «заложена глубокая идея: рациональность, универсальность обоснованы по-новому – не с помощью божественной догматической науки, а опираясь на преднаучную очевидность, на единственно возможный мир, на разум, существующий до разума, разум, вплетенный в наше существование, в наше взаимодействие с воспринимаемым миром и с другими людьми. В этом отношении Бергсон опережал Эйнштейна с его классицизмом. Можно было бы примирить относительность с разумом всех людей, если ограничиться пониманием множественности времен как математических выражений и признать существование – по ту и по сю сторону психоматематического образа мира – философского видения мира, который является миром существующих людей»[509].

Философская автобиография. Критика вербализма

Во «Введении» к сборнику «Мысль и движущееся», как и в работе «Возможное и действительное», фактически изложена философская автобиография Бергсона, где мыслитель, подытоживая то, что ему удалось к тому времени сделать, отвечает и на критику, которой подвергались его идеи практически с самого начала, с момента его вступления на философскую сцену. Сомнения вчерашнего студента, избравшего своей профессией философию, интерес