Считать одновременности – значит отрицать реальное время, историю, предполагать, что «все дано», что в мире не может быть ничего нового, непредвиденного, неожиданного. Это и есть та «естественная метафизика ума», в превратном виде представляющая становление вещей, о которой Бергсон говорил неоднократно. Но ведь любая теория времени предполагает, что время есть последовательность, что в нем можно выделить «до» и «после». Дело в том, утверждает Бергсон, что всегда возможен переход от чисто рассудочной конструкции к реальному времени, от одновременных мгновений – к одновременным потокам, от них к длительности, а тем самым и к последовательности, текучести; такой переход и есть условие возможности представления времени. Что же произойдет, если отвлечься от «метафизики, привитой к науке», и вернуться к данным опыта? Тогда мы, по Бергсону, должны будем признать, что реальным является то время, которое мы воспринимаем, о котором сознание дает свое свидетельство; и для того чтобы узнать, имеем ли мы в конкретном случае дело с реальным временем или с его фикцией, нужно будет поставить вопрос, может ли такое время быть воспринято.

Определив эту позицию, Бергсон переходит к анализу теории относительности под обозначенным им углом зрения. Так, если рассмотреть две одинаковые системы, взаимно перемещающиеся относительно друг друга, причем каждая из них может быть избрана системой отсчета, то обнаружится следующее: в обеих системах время, переживаемое каждым из предположительно находящихся там физиков (скажем, Петром и Павлом), является реальным (и есть одно и то же универсальное время), а то время, которое каждый из них приписывает другому, становящемуся тогда только объектом отсчета, – вспомогательным, фиктивным, так как на самом деле оно никем не воспринимается и не переживается. Бергсон поясняет здесь важный нюанс: «Реально то, что измеряется реальным физиком, фиктивно то, что представляется мыслью реального физика, как измеряемое фиктивными физиками» (с. 70)[502]. В таком случае это фиктивное время «является простой математической формулой, которая предназначена выражать то обстоятельство, что системой отсчета избрана система Петра, а не система Павла» (с. 65).

Итак, выбирая попеременно то одну, то другую движущуюся систему в качестве привилегированной, т. е. предполагая, что она неподвижна, мы вместе с находящимся в ней наблюдателем окажемся в реальном времени; а то время, которое мы припишем движущейся относительно нас системе, может как угодно ускоряться и замедляться, ведь это лишь фиктивное, математическое время. Поскольку в теории Эйнштейна нет какой-то одной строго фиксированной привилегированной системы и за таковую может быть принята любая система, то эта теория, по мнению Бергсона, делает более веским, обоснованным общепринятое представление об универсальном времени, а вовсе не подрывает его, как обычно полагали. Бергсон понимает, что его суждение звучит парадоксально, но настаивает на его истинности. Ведь гипотеза о привилегированной системе, находящейся в абсолютном покое, влечет за собой допущение множественности реальных времен: так, в этом случае остается возможность сказать, что физик, пребывающий в неподвижной системе, переживает одну длительность, а физик в движущейся системе – другую, например более медленную. Кроме того, положение разных систем по отношению к некоторой привилегированной системе может быть различным, поэтому трудно соблюсти строгость рассуждений. Только теория относительности показывает, что различные системы в принципе равноправны и взаимозаменимы, а множественность времен есть лишь отражение факта взаимного перемещения систем. Стало быть, заслуга Эйнштейна состоит в том, что он строго и точно показал то, что прежде не было очевидным. «Итак, гипотеза о двусторонности движения дает для веры в единое время по крайней мере столько же оснований, как и здравый смысл: парадоксальная идея множественности времен находит себе опору только в гипотезе о привилегированной системе» (с. 70). Вот почему для Бергсона было важно признание относительности движения, понимаемого как взаимное перемещение, – именно это дает возможность переходить от одной системы к другой, временно принимая ее за неподвижную, и делать во всех случаях аналогичные заключения.

Сформулированный выше вывод о философском значении теории относительности и есть, собственно, главное в данной работе. Далее Бергсон лишь развивает этот тезис, применяя его к другим вопросам, рассматриваемым в теории относительности: об одновременности и последовательности, о замедлении времени и сокращении длины. По-прежнему исходя из тезиса о том, что «подлинная реальность есть реальность воспринимаемая или могущая быть воспринятой» (с. 82), он показывает, что существуют два вида одновременности и последовательности – естественная, или интуитивная, и искусственная, или научная. «Первый вид внутренне присущ событиям, составляет часть их материала, происходит от них. Другой же только накладывается на них наблюдателем, внешним по отношению к системе. Первый выражает некоторое свойство самой системы; он абсолютен. Второй меняется, он относителен, фиктивен…» (с. 80). Интуитивная одновременность воспринимается нами, мы соотносим ее с собственной длительностью; значит, она реальна. Если мы мысленно делаем систему неподвижной, «научная одновременность», наблюдаемая в ней, совпадает с естественной. Но когда мы, находясь в данной системе, делаем вывод о другой, движущейся, то имеем дело уже не с реальностью, а с формулами; одновременность превращается в последовательность, что необходимо для сохранения тождества физических законов, которыми оперируют наблюдатель, находящийся в движущейся системе, и внешний наблюдатель. Научная одновременность лишь условна; условным является и фиксируемое теорией относительности превращение одновременности в последовательность.

Для демонстрации условности научной одновременности, устанавливаемой с помощью часов, Бергсон прибегает к следующему аргументу: если мы представим себе некое микроскопическое существо, скажем микроба, обладающего рассудком, с его микроскопическими часами, тогда та одновременность, которую наша наука считает абсолютной, станет для него относительной, а абсолютную он усмотрит в показаниях своих микроскопических часов (и тоже совершит ошибку, так как можно представить себе под-микроба и соответствующие часы, и т. п.)[503]. Проанализировав аналогичным образом другие проблемы, Бергсон заключает: «…в специальной теории относительности протяжение столь же мало может быть реально укорочено, сколь мало время может быть действительно замедлено, а одновременность – действительно быть превращена в последовательность. Но если система отсчета нами избрана и тем самым сделана неподвижной, то все происходящее в других системах должно быть изображено в перспективе, которая определяется значительностью различия между скоростью системы, подлежащей отсчету, и скоростью системы отсчета, причем последняя скорость, согласно нашему предположению, равна нулю» (с. 100). Бергсон сравнивает это с законом перспективы в живописи: художник изображает близкие к нему предметы крупнее, а отдаленные – мельче, но мы прекрасно отдаем себе отчет в том, каков был бы на самом деле их размер, сойди они с картины в реальную жизнь. Все замедленные и смешанные времена, исследуемые физиком. суть только вспомогательные времена; они важны для науки, но не имеют отношения к реальности. Парадоксы возникают, когда утверждается, что все эти множественные времена реальны,