действительного в связи с историческим познанием разобрана Бергсоном чересчур кратко, здесь много недосказанного. Его представления о том, какой должна быть работа историка, лучше изложены в речи, произнесенной в лондонском Обществе психологических исследований, где говорится о том, что подлинная достоверность в этой сфере может быть достигнута в процессе исследования и сопоставления множества свидетельств; таков, вероятно, путь смягчения, ослабления логики ретроспекции, приспособления ее к реальности[498]. Но в целом размышления Бергсона о возможном и действительном – явный симптом возникшего у него в данный период интереса к проблемам философии истории, которые он впоследствии подробно рассмотрит в «Двух источниках морали и религии».

«Длительность и одновременность Бергсон об Эйнштейне

Как упоминалось выше, особая тема размышлений Бергсона в 1920-е годы – теория относительности А. Эйнштейна. Его интерес к идеям Эйнштейна привлек П. Ланжевен, выступивший с сообщением о них в 1911 г. на философском конгрессе в Болонье. Этот интерес понятен: проблематика времени и его связи с пространством, переосмысленная в теории относительности, была давним предметом исследований Бергсона. Вопросы об абсолютном и относительном времени, о последовательности и одновременности событий, о четырехмерном пространстве-времени прямо затрагивали его, поскольку обсуждались им еще в ранних работах (напомним, что задолго до Эйнштейна, в «Опыте о непосредственных данных сознания», он говорил о времени, каким оно предстает в науке, как о четвертом измерении пространства). Теория, утверждавшая относительность времени, не имела, казалось бы, точек соприкосновения с идеями Бергсона о длительности как абсолютном, конкретном, истинном времени. Ясно, что Бергсону важно было высказать свое отношение к этой теории, ставшей одним из наиболее ярких событий в науке XX века.

Вынести на публичное обсуждение свои взгляды по поводу теории Эйнштейна Бергсон оказался готов в 1922 г. Первый случай представился 6 апреля этого года на очередном заседании Философского общества (оно было посвящено обсуждению данной теории), куда Бергсон, по его словам, пришел, чтобы послушать, и не собирался выступать. Но, вероятно, заседание шло довольно вяло, и тогда по просьбе присутствующих он решился обнародовать собственное мнение, предупредив, что не будет еще говорить о теории в целом, но может затронуть некоторые ее аспекты. Действительно, хотя уже в этом выступлении сформулировано многое из того, что позже было изложено в книге «Длительность и одновременность», из конкретных вопросов, поставленных теорией Эйнштейна, Бергсон коснулся главным образом проблемы одновременности, кратко обосновав мнение об условности научной одновременности (к данной проблеме мы скоро вернемся) и подчеркнув, что необходимо исследовать собственно философское значение теории относительности и вводимых ею понятий. Уже на этом заседании, из выступления Бергсона и ответа Эйнштейна стало ясно, что философ и физик говорят на разных языках, что у них совершенно различные представления о природе времени. Вот как сформулировал это Эйнштейн: «Итак, вопрос ставится следующим образом: является ли время философа тем же, что время физика?» Ответ его сводится к утверждению: «Нет… времени философов; есть только психологическое время, отличное от времени физиков»[499]. Позже Мерло-Понти так резюмировал позицию Эйнштейна в дискуссии: «…жизненное время лишается своей компетентности за пределами того, что видит каждый из нас, и это не дает нам права распространять на весь мир наше интуитивное представление об одновременности. “Стало быть, времени философов не существует”. Только к науке следует обращаться в поисках истинных представлений о времени, как и обо всем остальном. Разговоры о воспринимаемом мире со всеми его очевидностями есть лишь невнятное бормотание по сравнению с ясным словом науки»[500]. Однако Бергсон видел свою задачу в доказательстве того, что его концепция и теория относительности не только не противоречат друг другу, но, напротив, друг друга дополняют. Такое доказательство содержится в опубликованной в 1922 г. книге «Длительность и одновременность (по поводу теории Эйнштейна)»[501].

Объясняя в начале книги ее цель, Бергсон подчеркивает, что первоначально он задумал ее «в своих личных интересах», стремясь выяснить, в какой мере его концепция длительности может быть согласована с теорией Эйнштейна. «Мое восхищение этим физиком, убеждение, что он даст нам не только новую физику, но также некоторые новые приемы мышления, идей, что наука и философия суть дисциплины различные, но созданные для взаимного дополнения, – все это внушило мне желание и даже вменило в обязанность произвести тщательное сравнение» (с. 5). Однако вскоре Бергсон понял, что его замысел имеет более широкое значение. Хотя его концепция длительности, бывшая следствием непосредственного опыта, не приводила с необходимостью к гипотезе универсального времени, она, по его словам, «очень естественно гармонировала с этой гипотезой» (там же). А соотнесение такой гипотезы, согласующейся с обычной верой людей в единое универсальное время, и теории относительности представляло общий интерес, поскольку показало бы собственно философское значение взглядов Эйнштейна и могло помочь философам лучше уяснить их. Теория относительности дала самому Бергсону и хороший повод вновь привлечь внимание философов к проблеме времени, в которой он видел ключ к решению важнейших философских вопросов, и выявить в ней новые аспекты. С этой целью Бергсон и решил «проследить все переходы между психологической и физической точкой зрения, между временем в обычном смысле и временем в смысле Эйнштейна» (с. 7). Поэтому он разбирает очень подробно саму теорию (оставаясь главным образом в рамках специальной теории относительности, но подчеркивая, что сделанные им выводы вполне можно отнести и к общей теории), опыт Майкельсона-Морли, преобразования Лоренца, парадоксы, связанные с данной теорией и обсуждавшиеся в ту пору физиками и философами.

Книга «Длительность и одновременность» интересна тем, что в ней Бергсон, рассуждая о теории Эйнштейна, с большей четкостью, чем прежде, формулирует некоторые собственные представления – в частности, свою концепцию движения. Он признает, что движение, изучаемое наукой, – это относительное движение, заключающееся во взаимном перемещении тел. В этом смысле Декарт, говоря о том, что всякое движение относительно, верно сформулировал точку зрения науки, и истина здесь на его стороне, а не на стороне Ньютона, утверждавшего абсолютность движения. В философии речь об абсолютности движения может идти при определенных условиях: «Если я сам считал необходимым допустить абсолютное изменение во всех тех случаях, где наблюдается пространственное движение, если я считал, что сознание усилия свидетельствует об абсолютности сопровождающего его усилия, то я прибавлял, что рассмотрение этого абсолютного движения интересно только для познания нами внутренней стороны вещей, т. е. для психологии, переходящей в метафизику» (с. 33). Действительно, еще в «Опыте» Бергсон противопоставил в этом плане точки зрения физики и психологии, а в «Материи и памяти» и во «Введении в метафизику» показал, что присущее реальности изменение, выступающее для сознания как абсолютное, становится относительным, когда проявляется внешним образом, в пространстве, поскольку сводится к