к проблемам эволюции, Спенсер и разочарование в его учении, наконец, как озарение, – идея длительности и все, что этому сопутствовало, дальнейшее развитие концепции… Бергсон заново прослеживает свой путь в главных его вехах, попутно внося уточнения и расставляя акценты.

Исходным для него было, по его словам, стремление к точности. Он рано заметил, что именно ее недостает философии. Будучи убежден в том, что научное объяснение должно «сливаться с предметом», всецело соответствовать ему, что оно предполагает «абсолютную точность и полную или возрастающую очевидность»[510], он с удивлением заметил, что в философии все обстояло по-иному. «Философские системы не скроены по мерке реальности, в которой мы живем. Они слишком широки для нее. Возьмите на выбор любую из них, и вы увидите, что она точно так же прилагалась бы к миру, где не было бы растений и животных, ничего, кроме людей; где люди обходились бы без питья и еды; где они не спали бы, не мечтали и не грезили; где они рождались бы дряхлыми, чтобы кончить свои дни младенцами; где энергия вновь поднималась бы вверх путем, обратным ее распаду; где все двигалось бы вспять и держалось вверх ногами» (p. 7)[511]. Это и означало для Бергсона, что философия не работала по мерке, а могла быть приложена к любому возможному миру. Против такой философии он в свое время и восстал. Он вспоминает, как, избрав ариадниной нитью идею длительности, переместился в поток внутренней жизни, ускользавший прежде от философии. «Разве романист и моралист не продвинулись в этом направлении дальше, чем философ? Может быть; но лишь иногда, под давлением необходимости, они сокрушали препятствие; ни один из них не предполагал со всей методичностью предпринять “поиски утраченного времени”… Но если делом литературы является исследование души в сфере конкретного, на индивидуальных примерах, то долгом философии нам представляется определение общих условий непосредственного прямого самонаблюдения» (р. 27–28). За решение этой задачи и взялся когда-то Бергсон.

Резюмировав в обеих частях «Введения» свои взгляды, вспомнив, как все начиналось, Бергсон размышляет и о дальнейшей судьбе своей концепции. По его словам, он стремился создать философию, которая находилась бы под контролем науки и, в свою очередь, помогла продвинуть ее вперед. Теперь он подводит итог: «…психология, неврология, патология, биология становятся все более и более открытыми для наших взглядов, которые вначале считались парадоксальными. Но, если они и остались парадоксальными, они никогда не были антинаучными»[512]. Лучшим подтверждением этому Бергсон счел тот факт, что со временем некоторые из его идей настолько вошли в научный обиход, что стали чуть ли не банальными. Напомнив, что изучение им психофизиологического отношения с привлечением конкретного материала об афазиях оказало воздействие на психофизиологию и психопатологию, он пишет: «Ограничиваясь последней наукой, мы лишь упомянем о том все возрастающем значении, какое постепенно стало придаваться в ней исследованиям психологического напряжения, внимания к жизни и всего того, что охватывается понятием “шизофрении”. [Все наши выводы], вплоть до идеи о целостном сохранении прошлого, находят все большее эмпирическое подтверждение в широкой совокупности опытов, проведенных учениками Фрейда» (р. 94). В теориях знания, созданных в то время, особенно за границей, Бергсон увидел свидетельство общей тенденции возврата к непосредственно данному, к чему он призывал еще в ранних работах и что тогда не встретило понимания.

Развитие физики тоже, на взгляд Бергсона, подтвердило представления о материи, изложенные им в «Материи и памяти» и дополненные в ряде последующих работ: ведь теоретические открытия последних лет «привели физиков к допущению своего рода слияния между волной и корпускулой, – мы сказали бы, между движением и субстанцией» (здесь Бергсон ссылается на статью Г. Башляра «Ноумен и микрофизика» и на концепцию А. Уайтхеда). М. Чапек в книге «Бергсон и современная физика» показывает, что в бергсоновской теории материи были предвосхищены многие идеи современной физики, в частности идея о волновой природе материи, сформулированная Луи де Бройлем (не случайно де Бройль в своих работах высоко оценивал Бергсона). Одним из первых, еще в конце XIX века, Бергсон осознал границы классической физики и предложил свою картину мира, которая, как оказалось, представляла интерес и для ученых[513]. Заметим, правда, что какое-либо прямое сопоставление или разговор о влияниях здесь опасны, поскольку едва ли кто-то из физиков опирался непосредственно на концепцию Бергсона – они работали в своей области, а он рассматривал проблематику времени, материи и т. п. на предельно глубоком, метафизическом уровне и часто оперировал при этом совершенно иными понятиями, чем те, что приняты в науке.

Выше мы упоминали об оппонентах Бергсона и об общей неспокойной ситуации, в которой существовала его философия. Он редко ввязывался в полемику, но в конце второй части «Введения» сформулировал общий ответ на возражения, звучавшие в его адрес. То, что в его учении усмотрели покушение на науку и интеллект, Бергсон расценил как двоякое заблуждение. Он требовал от науки оставаться научной и не дублировать себя «бессознательной метафизикой» – сциентизмом, жертвами которого стали, по его мнению, и настоящие ученые, критиковавшие его взгляды. Их позиция в целом вполне понятна, считает он, поскольку для того, чтобы принять его суждения, необходимо было выйти за пределы логики, имманентной языку, порвать с глубоко укоренившимися привычками ума, нашедшими выражение в позитивизме и кантианстве, которые почти безраздельно господствовали в конце XIX века.

Те, кто упрекал его в принижении роли интеллекта, не поняли, полагает Бергсон, что его концепция была направлена против «сухого рационализма», а также вербализма, который еще заражает большую часть знания и препятствует его развитию. Что же такое вербализм? Как вытекает из дальнейшего изложения, Бергсон называет так метод, часто использовавшийся его критиками, а в более общем смысле – привычку человека рассуждать о предметах, в которых он несведущ. Просто «умный» человек, способный ловко и без труда соединять обиходные понятия, вполне законно делает это, когда ограничивается предметами повседневной жизни, для которых как раз и созданы такие понятия (это Бергсон неоднократно разъяснял в своих работах). Но если он станет вмешиваться в решение научных вопросов, то окажется на неведомой ему территории, где применяется совсем иной язык и где сам ум, интеллект, действуя в сферах математики, физики, биологии, становится иным. Такое вторжение в чужую область, по Бергсону, недопустимо, и у него вызывает недоумение тот факт, что вербализм охотно используют в философии, хотя никто уже не рискнул бы применить его к критике физических или астрономических теорий. А ведь именно в философии вербализм особенно неуместен, поскольку вопросы, которые здесь ставятся, «больше не зависят только лишь от интеллекта. Но нет, считается, что