Куда заметнее оказалось иное, и оно-то как раз выступило на первый план в интерпретациях и оценках. В ранний период характерной для Бергсона была активистская установка, ориентация на свободную деятельность, творчество. В 1912 г. он так выразил эту идею в интервью одной из газет: «Почти сорок лет философы и ученые говорили нам, что человек – не что иное как существо, послушное влиянию определенной среды, претерпевающее воздействие сил, которым не может противостоять его воля, обязанное подчиняться – не имея возможности для сопротивления – наследственности, воспитанию и т. п., и мы принимали все это, хотя в глубине каждого из нас сознание протестовало: полно, ты человек свободный и ответственный! Необходимо было… противостоять этой ложной философии, замаскированной под науку, ложным теориям, превращающим человека в существо пассивное, вялое, бездеятельное, лишенное спонтанности и воли – словом, в какую-то вещь. Мы осуществили это противостояние, и, как видите, оно начинает приносить плоды»[520]. Философию Бергсона нередко так и называли – «философия действия», и все же этот пресловутый бергсоновский активизм – особого рода. Несмотря на многократные утверждения раннего Бергсона о необходимости занять позицию не зрителя, а актера, непосредственно принимающего участие во всех событиях, его философские выводы не очень соответствовали этому призыву. Ведь практическую деятельность в материальной сфере, связанную с употреблением орудий, интеллектом, социальной жизнью, он рассматривает в узком, чисто прагматическом плане и относит к области утилитарного и необходимого. Подлинно творческой тогда предстает лишь духовная деятельность, опирающаяся на интуицию и характеризующаяся незаинтересованностью, бескорыстием, оторванностью от узкопрактических нужд.

Но такая двойственность бергсоновского активизма и глубинный смысл его философии далеко не всегда осознавались, и именно здесь заявляли о себе опасности недостаточно проясненной позиции и неверных интерпретаций. Это один из многих примеров того, как субъективные установки мыслителя, занятого решением собственно философских, теоретических задач, могут не совпадать с восприятием его концепции, которое всегда осуществляется в конкретных условиях и имеет определенный, тот или иной социальный фон и резонанс, вызывает подчас неожиданные для самого философа ассоциации. Ранние произведения Бергсона оставляли открытым вопрос о целях и направлении человеческой деятельности. Это вполне закономерно вытекало из всего бергсоновского учения с его принципами постоянного становления, изменения, спонтанности, из идей об отсутствии жесткой детерминации на глубинных уровнях сознания и непредсказуемости будущего, наконец, из отрицания телеологии. Поскольку призыв к творческой деятельности, активности сам по себе не предполагает и не гарантирует соблюдения каких-либо этических норм, а, напротив, может служить основой поведения, противоречащего всякой морали, концепция Бергсона прочитывалась по-разному, давала простор различным трактовкам.

Существовали даже политические течения, вдохновлявшиеся его идеями. Последователем Бергсона был упоминавшийся выше Жорж Сорель, теоретик революционного синдикализма и лидер анархо-синдикалистов. Разочаровавшись в церкви, отдалившись затем от официального марксизма, он стремился найти в концепции Бергсона философские основания для своего движения. В 1908 г. вышла в свет его книга «Размышления о насилии», где насилие было истолковано как акт освобождающей воли, принцип деятельности пролетариата, как творчество субъекта истории, под которым Сорель понимал революционную элиту – синдикат, ставивший целью разрушение государства. В то же время насилие толковалось им как школа морали, которая, в противовес идеям обуржуазившихся интеллектуалов, идеям демократии и парламентаризма, несет в себе истинные ценности героизма, бескорыстия, солидарности. Сорель подчеркивал роль мифов в организации рабочего движения, в частности мифа о всеобщей забастовке, который мог бы довести революционный порыв до его высшей точки.

В работах этого периода Сорель использовал многие идеи Бергсона, например противопоставление образа понятию, и его терминологию – «становление», «порыв» и пр. Особенно его привлекали в бергсоновской концепции критика интеллекта, активизм, утверждение непосредственного опыта как критерия истины. Группа, объединившаяся вокруг еженедельника «Le mou-vement socialiste», основанного Сорелем еще в конце XIX в., именовала себя «бергсонианская левая»[521]. Хотя Бергсон, по политическим взглядам либерал, приверженный принципам демократии и свободы, был полностью чужд революционным устремлениям Сореля, в его отношении к вождю анархо-синдикалистов существовала известная неопределенность. С одной стороны, он старался от него дистанцироваться, с другой – признавал, что тот правильно интерпретирует некоторые его идеи. Так, 18 мая 1908 г. Бергсон писал Сорелю по поводу полученной от него в дар книги «Размышления о насилии»: «Ваши выводы о насилии меня ужасают, но меня очень интересует метод, который вы здесь используете»[522]. А позже, в одном из писем 1912 г., отмечая, что у Сореля слишком оригинальный и независимый ум, чтобы он мог считаться чьим-то учеником, Бергсон добавлял: «Но он принимает некоторые из моих взглядов и, цитируя меня, делает это как человек, который меня внимательно читал и прекрасно понял»[523]. В годы Первой мировой войны расхождения между ними обозначились вполне четко, так как Сорель был противником войны, Бергсон же придерживался, как мы увидим, иной позиции.

Размышляя о том, почему в духовном климате бергсонизма возникли столь разные идейные течения, как католический модернизм и анархо-синдикализм Сореля, С. Л. Франк писал: «Великие мыслители обычно не имеют никакого представления о практических следствиях их теорий и о тех духовных брожениях, которые они могут вызвать. Декарту, безусловно, никогда и в голову бы не пришло, что его идеи станут в XVIII веке источником философии свободомыслия и Французской революции»[524]. Философская работа совершается на уровне, гораздо более глубоком, чем сфера наличной социальной и политической ситуации, а потому вполне понятно несогласие Бергсона считать его взгляды «ответственными за далекие от них толкования»[525].Но объективно идеи его ранней философии во многом соответствовали психологическим установкам большой части французского общества, особенно молодежи, охваченной в предвоенный период настроениями национализма и шовинизма.

Если из основных работ Бергсона этого периода и можно было вывести какую-то этическую доктрину, то это была бы скорее всего концепция «морального эстетизма», восходящая своими корнями к романтикам, а до того развивавшаяся, например, Шефтсбери и Хатчесоном. Эта концепция исключает принуждение, давление в морали; этические принципы являются, согласно ей, не обязывающими, а чем-то вроде благого пожелания, совета. Моральный эстетизм отрицает общезначимые принципы морали и представляет всякую деятельность по типу творческой активности художника, артиста. Как подчеркивал В. Янкелевич, «бергсонизм не был первоначально философией этического назначения… Забота Бергсона в эту эпоху – эстетизирующая забота о личной культуре и внутренней жизни»[526].

Все эти моменты послужили причиной для упреков в адрес раннего учения Бергсона, о которых упоминалось во 2-й главе. Концепция, изложенная в «Творческой эволюции», предоставила дополнительные поводы для критики. Показательна здесь позиция Г. Риккерта, критиковавшего взгляды представителей философии жизни на соотношение «жизни» и морали. С точки зрения Риккерта, всякая философия, стремящаяся понять смысл человеческой жизни, обращается