умный человек есть человек компетентный. Вот против чего мы прежде всего протестуем. Мы очень высоко ставим интеллект. Но мы не особенно уважаем “умного человека”, способного говорить правдоподобно обо всем на свете» (р. 103).

Бергсон критикует легковесное всезнайство, оборачивающееся дилетантизмом, и в дальнейших его словах ясно звучат отголоски собственного нелегкого опыта: «Тому, кто работал, боролся, страдал, стремясь устранить готовые идеи и вступить в контакт с вещами, противопоставляют решение, которое считают “разумным”. Подлинный исследователь должен был бы выразить протест и показать, что способность критиковать в таком ее понимании означает отказ от знания и что единственной приемлемой критикой было бы новое изучение того же предмета – изучение более глубокое, но столь же непосредственное» (р. 104). Однако обычно, сетует Бергсон, поступают по-иному, идя на поводу у людей некомпетентных. Поэтому, если homo faber, чья задача – материальная и духовная фабрикация, т. е. созидание и вещей, и самого себя (отметим попутно расширение смысла термина «фабрикация», который прежде прилагался только к сфере материальной), и homo sapiens, «рожденный из размышлений homo faber об этой фабрикации», всецело достойны уважения, то homo loqaux, пустослов, чья мысль есть только рефлексия над его словами, не достигающая реальности, может вызвать лишь антипатию. Бергсон совсем не часто позволял себе такие резкие высказывания, и по одному этому можно понять, насколько близко к сердцу он принял обрушившуюся на него в свое время критику, исходившую в том числе и от «людей говорящих».

Вербализмом заражено, полагает Бергсон, и образование, нацеленное – и в естественных, и в гуманитарных науках – скорее на изложение результатов научного поиска, чем на приобщение к методам исследования. Ребенку стоило бы не внушать готовые истины, а давать возможность наблюдать, экспериментировать, ведь он сам по натуре – исследователь и изобретатель, всегда пребывающий в поисках нового, не терпящий правил, более близкий к природе, чем взрослый человек. «Нет никакого сомнения, что каждый из результатов, достигнутых человечеством, ценен; но они относятся к области взрослого знания, а взрослый, когда потребуется, обнаружит их, если он понял, где нужно искать. Будем развивать у ребенка детское знание и остережемся погубить под нагромождением веток и сухих листьев, продуктов прежних вегетаций, новое растение, которое стремится только расти» (р. 107). Это очень важная мысль, до сих пор ничуть не утратившая значения. В сфере проблем образования Бергсон, заметим, вообще часто опережал не только свое время, но в большой степени и наше. Прекрасный психолог, он хорошо понимал особенности детского восприятия, и еще в материалах начала XX века, как и в речах, произнесенных в лицеях, сформулировал существенные принципы реформы образования, которая учитывала бы эти особенности. Так, в 1902 г., размышляя о преподавании философии в лицеях, он писал о том, что обучение ей не следует начинать слишком рано, поскольку есть риск, что ученики, не сумев сразу понять столь сложной дисциплины, быстро отвернутся от нее. Философию нужно, полагал Бергсон, давать в последнем классе лицея, но раньше, при изложении других дисциплин – биологии, физики, даже математики – необходимо добиваться того, чтобы учащиеся сами ставили те вопросы, на которые пытается дать ответ философия. Например, можно преподавать естественную историю так, чтобы привлечь внимание к «таинственной стороне» жизни, – ведь ученики часто осваивают начала анатомии и физиологии безо всякого удивления перед тем, что на самом деле чрезвычайно сложно и вместе с тем просто в структуре живого существа. «Культура удивления», подчеркнул тогда Бергсон, вспомнив уроки Аристотеля, – лучший способ пробудить желание и потребность изучать философию, сделать этот процесс действительно творческим[514]. Эти слова и сегодня звучат не менее злободневно, чем столетие назад.

Вербализм, по Бергсону, можно обнаружить и в литературном образовании. Чтобы по-настоящему оценить творчество какого-либо писателя, нужно вначале его понять, то есть в известной мере овладеть вдохновением автора. Но здесь важны не только слова, а в большей степени сам ритм изложения: поэтому полезно читать произведение вслух (Бергсон вспоминает в связи с этим, как на одной из лекций в Коллеж де Франс он взял в качестве примера несколько страниц из декартовского «Рассуждения о методе» и показал, как чтение вслух, выявляющее внутренний ритм произведения, помогает проникнуть в мысли Декарта). Проблема ритма, в аспекте различных ритмов длительности – как в сознании, так и в природе, – вообще очень интересовала Бергсона; что же касается идеи о ритме слова, воспроизводящем ритм самого мышления, то впервые философ высказал ее в 1912 г. в работе «Душа и тело». Там он писал о значении «подвижного смысла», который выводит за границы слов, способствуя тому, чтобы две души без посредников общались, «вибрировали» в унисон друг с другом. Ритм мышления – это, по сути дела, рождающиеся и едва ли осознаваемые движения, сопровождающие мысль и позволяющие ей «экстериоризироваться в действиях»[515]; такие движения подготавливаются и как бы преформируются в мозге. Это двигательное сопровождение мышления играет, как показал Бергсон еще в «Материи и памяти», важную роль в процессе понимания. Именно ритм, пунктуация и вся «хореография» речи автора доносят до читателя его мысли, смысл фраз, в которых слова, взятые по отдельности, ничего не значат. Данные идеи, доказывавшие исходную связь мышления с действием, которую Бергсон считал довербальной, оказались столь существенными для него, что он вновь вернулся к ним в итоговой работе.

В целом, обобщает Бергсон свою критику вербализма, «мы хотели бы еще раз выступить против замены понятиями вещей, против того, что мы назвали бы социализацией истины. Она была необходимой в первобытных обществах. Она естественна для человеческого духа, поскольку он не предназначен для чистой науки, а тем более – для философии. Следует сохранить эту социализацию для истин практического характера, ради которых она и создана, но ей не место в области чистого знания, науке или философии» (р. 109).

Разбирая далее «вербалистские» интерпретации его концепции и метода, Бергсон недоумевает по поводу того, что в его философии услышали призыв к «ослаблению духа», обращение к инстинкту и чувству. Ведь он всегда отвергал «легкость», легковесность, поверхностность в отношении к философским предметам и подчеркивал роль духовного, интеллектуального усилия. Усилие, напряжение, концентрация духа – вот термины, которыми Бергсон характеризует свое понимание метода; это подлинные свойства интуиции как рефлексии. В его понимании субстанции как непрерывности усматривали оправдание непостоянства – но «это равносильно мнению, что бактериолог, показывая, что всюду существуют микробы, рекомендует нам инфекционные заболевания, а физик, сводя явления природы к колебаниям, предписывает нам упражнения на качелях. Одно дело принцип объяснения, другое – максима поведения» (р. 110). И когда речь идет не об общефилософских вопросах, а о более конкретных вещах,